Дневник секретаря Льва Толстого. Валентин Булгаков
ли я письма из Крёкшина, и просит передавать их содержание.
Одна характерная для него черточка.
За обедом подали сладкое.
– Безумная роскошь видна хотя бы в этом, в пирожном. Мы в свое время пробавлялись хворостиками, разными киселями и оладьями. А такое пирожное подавалось разве в большие именины.
Сегодня, после обеда, произошел оживленный разговор об отказах от воинской повинности – в связи с предстоящим мне отказом – между мною, Л.Н. и Сухотиным. Начали мы этот разговор с Михаилом Сергеевичем еще раньше, днем, гуляя по саду и споря о том, нужно ли мне оттянуть время отказа елико возможно, пользуясь правом отсрочки, предоставляемой мне пребыванием в университете, или же я должен немедленно выйти из университета, в котором числился уже только формально, и подвергнуться призыву на военную службу, а следовательно, и всем последствиям отказа от нее. Я настаивал на нравственной необходимости последнего шага, Сухотин же убеждал «не торопиться», «помедлить», «не губить себя, ибо могут и самые законы измениться».
Решили спросить у Толстого, кто из нас прав. Говорили долго. Л.Н. решительно отказывался высказаться в ту или иную сторону и что-нибудь советовать, говоря, что человек сам должен решать такие вопросы. Последствиям отказа (вроде влияния на других и пр.) он не придает значения. «Не могу» – вот в чем все доводы отказывающегося.
Между прочим, он говорил:
– Я никак не могу себе представить чувства, с которым человек идет на отказ – вот как вы или Сережа Булыгин. Мне, старику, не страшно было бы это, мне жить осталось только несколько месяцев, год, а у молодого человека так много впереди!
Говорил также, что для него тюрьма была бы освобождением от тех тяжелых условий жизни, в которых он находится.
Весь разговор невозможно передать, но он очень взволновал меня. Да и собеседники мои оказались, кажется, в несколько приподнятом настроении. По крайней мере я, уйдя в свою «ремингтонную», еще слышал из залы их о чем-то переговаривающиеся голоса. Между тем игра в шахматы, за которую сели Михаил Сергеевич и Л.Н., обычно проходит у них в молчании.
За чаем говорили о разном. Одно время Л.Н. сидел, задумчиво смотря в угол, и вдруг вымолвил:
– Как противен этот граммофон и труба эта!
Все присоединились к его мнению, и «изобретению цивилизации» снова порядочно досталось.
Перед сном зашел ко мне, подписал почтовые повестки на заказные письма и просмотрел написанные мною письма.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он.
– Хорошо!
– Вы один у нас бодрый, да Душан еще. Ну, прощайте!
15 февраля
Утром Л.Н. вошел ко мне, еще не одетый, с бумагой в руках.
– Написал письмо Хирьякову. Хотел написать хорошо, а всё оборвал, испортил.
Концы письма, написанного на листе от большого блокнота, были действительно неровны, но написано письмо было на редкость четко. Не результаты ли это разговоров о его неразборчивом почерке?
Был гость. Молодой человек,