Дневник. 1917-1919. Алексей Павлович Будберг
измене. Отвечая на заданные вопросы, обстоятельно объяснил, почему сейчас не может быть мира и что мы все должны делать для того, чтоб он был поскорее и такой прочности, чтобы нашим детям и внукам уже не пришлось бы больше воевать. Пригрозил, что если будут упираться, то придется употребить силу, – теперь жалею, что это сорвалось, так как такие бессильные и не могущие быть приведенными в исполнение угрозы совершенно бесцельны, да и всегда, кроме того, считал, что пугание угрозой наказания недостойно власти. Застал уже комитеты нового выбора и нового состава; впечатление скверное: старые разумные солдаты забаллотированы, и их сменили мрачные серые субъекты из последних тыловых пополнений, демагоги из большевистских вожаков в запасных полках со злобными сверлящими глазами и волчьими мордами. От таких «товарищей» можно ждать чего угодно; двинские большевистские заправилы умело добились смены старых комитетов, которые в этой дивизии являлись для них камнем преткновения в их разрушительной деятельности. Я уверен, что при старых комитетах дивизия никогда бы не закинулась даже при условиях стоянки в резерве за Двинском.
Сейчас же всё внутреннее, интимное и реальное руководство массами в руках тех, которые как черт ладана боятся окопов, стрельбы и прочих жупелов, тылом рожденных: мин и ядовитых газов. Два комитетчика злобно, на самых визжащих тонах выкрикивали, что они уже три года погибают и мучаются в окопах, а когда я спросил сначала их, а после их заминки – их соседей, как давно эти оратели в полку, то оказалось, всего третью неделю. Но во всяком случае мне удалось добиться пересмотра решения, и перед отъездом из штаба полка меня заверили, что полк после обеда выступит.
Затем проехал в 277-й полк; там тоже собрание всех комитетов, состав их новый, такой же злобный и ожесточенный, владеющий массами, которые, хвативши вольного и ленивого стояния в резерве, совершенно не желают месить снова придвинские грязи, лезть в запущенные окопы, работать, нести охранение, ходить в секреты и рисковать своей жизнью, когда впереди столько сладких перспектив.
Какой же я начальник при таких условиях? Приказать и заставить я уже не могу; я должен убеждать и уговаривать, чтобы на время замазать то, что лезет изо всех щелей; и для чего всё это? Ведь успех уговора так же непрочен, как и всё остальное. Я базируюсь на долге, требую напряжения и подвига, тащу туда, где раны и смерть, а мои противники сулят блага и наслаждения, спасают от смерти и разрешают от всех неприятных обязанностей.
Говорил до сердцебиения, убеждал, рассказывал и разъяснял; чувствовал, что, по-видимому, победил данное сборище, но сознавал, что впечатление от моих слов рассеется сейчас же, как люди вернутся в свои роты и начнут рассуждать, слушаться ли командира корпуса и идти в окопы, или упереться на своем и продолжать сидеть в деревнях и веселиться.
Жалобы раздавались самые слезливые: и устали мы, и рядов в ротах мало, и босые все, и от голода пухнем; одним словом, обычные завывания