Записки. Екатерина II Великая
взад и вперед по комнате; ходил он скоро и очень большими шагами; было тяжелым трудом следовать за ним и, кроме того, поддерживать разговор о подробностях по военной части, очень мелочных, о которых он говорил с удовольствием и, раз начавши, с трудом переставал. Тем не менее я старалась, насколько возможно, не показать, что изнемогаю от скуки и усталости: я знала, что тогда для него единственным развлечением была возможность мне таким образом надоедать, причем сам он того не подозревал.
Я любила чтение, он тоже читал, но что? Рассказы про разбойников или романы, которые мне были не по вкусу. Никогда умы не были менее сходны, чем наши; не было ничего общего между нашими вкусами, и наш образ мыслей, и наши взгляды на вещи были до того различны, что мы никогда ни в чем не были бы согласны, если бы я часто не прибегала к уступчивости, чтоб его не задевать прямо. Были, однако, минуты, когда он меня слушался, но то были минуты, когда он приходил в отчаяние. Нужно сознаться, что это с ним часто случалось: он был труслив сердцем и слаб головою, вместе с тем он обладал проницательностью, но вовсе не рассудительностью; он был очень скрытен, когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем чрезвычайно болтлив, до того, что если он брался смолчать на словах, то можно было быть уверенным, что он выдаст это жестом, выражением лица, видом или косвенно. Я думаю, такая его болтливость или иногда такое легкомыслие в речах были причиной, что поступали со всеми, кто служил ему, таким образом, как я только что рассказала. До сих пор я большего об этом не знаю, так как не видела еще их допросов, достать которые из архивов зависит лишь от меня.
Граф Бестужев очень полюбил Пехлина-отца, тайного советника великого князя по делам Голштинии. Ему принужден был великий князь вручить дела этой страны. К нему присоединили некоего Бремзе, человека чрезвычайно грязного и самого отъявленного мошенника, какой когда-либо существовал.
Ну, вот я подошла почти к весне 1747 года.
К этому времени я должна отнести сделанный мне от имени императрицы запрет писать к матери иначе, как через Коллегию иностранных дел, и вот каким образом. Когда я получала письма, очевидно, заранее вскрытые, я должна была отослать их в Коллегию; там должны были отвечать на эти письма, и я не смела сказать, что следовало в них поместить. Этот порядок, понятно, сильно огорчил меня, но моя мать этим была встревожена еще сильнее.
Не могу умолчать еще об одном происшествии, показавшемся мне чрезвычайно странным. Во время траура по моему отцу, когда мы по обыкновению вышли как-то после полудня на галерею, я встретила там графа Санти, обер-церемониймейстера. Я обратилась к нему, как обыкновенно делали это со всеми, и в продолжение нескольких минут говорила с ним о безразличных предметах. Через два дня после этого Чоглокова передала мне от имени императрицы, что ее величество находила очень дурным, что я осмелилась осуждать иностранных посланников и послов за то, что они не выразили мне соболезнования по поводу смерти моего