Кивни, и изумишься! Книга 2. Сергей Попадюк
href="#n_7" type="note">[7]. Всякая попытка тех, кого Платон называл οι πολλοί, а Ницше – «многими, слишком многими», – всякая их попытка пробиться к «высшему пониманию», уверовать в него, таит в себе страшную опасность и для них, и для общества в целом.
…На этом пути совратился простой народ, приняв проявление не за образ, а за истину.
Как может человек массового сознания воспринять и претворить в жизнь такое, например, положение: «Будьте пусты, естественны и раскованны», – страшно даже подумать. Terret vulgus, nisi paveat[8].
Наши высшие прозрения должны – и обязательно! – казаться безумствами, а смотря по обстоятельствам, и преступлениями, если они запретными путями достигают слуха тех людей, которые не созданы, не предназначены для этого.
Поэтому и советует праведный халиф Али: «Говори людям лишь то, что им понятно, так, чтобы они не приписывали ложного Богу и его пророку», а Ибн Рушд подтверждает: «Правильные толкования нельзя излагать в книгах, предназначенных для публики».
…Гораздо лучше обходить это молчанием, а если уж и нужно почему-либо рассказать, так пусть лишь весьма немногие втайне выслушают это…
Выходит, люди делятся на высший сорт и низший? Впервые мысль о такой сортировке была ясно осознана мною в Горьком, когда я дожидался Жарика у подъезда его дома. Был жаркий летний вечер, тот час, когда люди возвращаются с работы. Одни, не торопясь идти в дом, останавливались, чтобы покурить и поболтать с соседом, другие, видимо, уже поужинав, выходили во двор. Почти все пролетарское население этого огромного окраинного дома находилось во дворе. Все до одного были «под газом». Видно было, что это не сегодня только, что это – обычное, нормальное их состояние. Смутные, взъерошенные фигуры болтались по двору, обмениваясь зычными нечленораздельными выкриками, и с хохотом расходились. Тупые, уродливые лица, нелепые жесты, грубые, бессвязные реплики – все вызывало отвращение. Картина человеческого вырождения предстала здесь во всей своей неприглядной полноте. Прямо передо мной стоял мальчик лет восьми и, глядя на меня белыми бессмысленными лупетками, с бесстрастием идиота жевал одну за другой шоколадные конфеты из кулька, который сунул ему отец.
…Пойди и скажи этому народу: слухом услышите – и не уразумеете, и очами смотреть будете – и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем…
Да, это было быдло, что тут скажешь? Я знаю, что в редких, исключительных обстоятельствах кто-то из них (кого я не мог тогда разглядеть) окажется способен на подвиг, на самопожертвование, что все вместе, когда потребуется, они способны на массовый героизм… Но в ту минуту мне стало страшно.
Я далек от того, чтобы пытаться объяснить их сознание из их «бытия»: мол, дай им другие условия, и они станут другими. Еще
Чернь внушает страх, если не содержится в страхе.