Воспоминания. 1848–1870. Наталья Огарева-Тучкова
черту я никогда не могла забыть и считала ее доказательством его эгоистичного и неблагодарного характера…
Герцен и мой отец становились угрюмы, молчаливы. И в самом деле, легче было молчать: негодование, бессильный гнев в них брали верх над всеми другими чувствами.
Несколько дней мы не видались с нашими знакомыми, их не пропускали к нам; а когда Александр Иванович и отец мой пошли посмотреть, что делается в центре Парижа, то караул их много раз останавливал и чуть было не арестовал. Не буду рассказывать, как я одна пыталась дойти до баррикад в предместье Сент-Антуан, как выстрелы на Вандомской площади произвели на меня тяжелое впечатление; всё это было описано мною в третьем томе воспоминаний покойной Татьяны Петровны Пассек «Из дальних лет».
В один из этих печальных дней Наталья Александровна Герцен, моя сестра и я пошли погулять по Елисейским Полям. Мы заметили на улице трех мужчин в синих блузах, которые так же ходили взад и вперед, как мы. Приняв их за рабочих, мы недоумевали, как они не боятся показываться при солдатах. Когда мы ушли к Круглой площади (Рон Пуэн), мнимые рабочие позвонили у наших дверей. Увидав это, мы поспешили домой; три блузника были уже в квартире Герцена, когда нам отперли дверь. Работники узнали нас и улыбнулись.
– Ma foi, mesdames, veuillez nous excuser, nous avons attendu toute la matinée que vous vous éloignez du logis, nous avons fait notre possible pour vous éviter ce désagrément – etvoilà que vous rentrez20, – сказали они.
– En quelle qualité venez vous21, – спросил Герцен, более опытный и более догадливый, нежели мы.
Они расстегнули блузы и показали полицейские шарфы.
– Par mandat du préfet de police, – отвечали они. – Nous venons faire une perquisition domiciliJre chez m-r Alexandre Herzen, citoyen russe; c’est vous, monsieur?22 – продолжал один из них, обращаясь к Герцену.
Тот кивнул головою. Тогда они прошли в его кабинет и там перевернули всё вверх дном, осматривали камин, трогали золу, чтобы убедиться, нет ли сожженных бумаг в камине, а Герцен имел привычку жечь ненужные бумаги каждый день по окончании занятий.
Видя, что полицейские осматривают бумаги ее мужа, Наталья Александровна также вошла в кабинет, стала иронически хвалить республику, в которой так свободно жить, потом предложила полицейским освидетельствовать и ее бумаги, но они спокойно отвечали, что исполняют только то, что им поручено, что с них и этого довольно.
Мой отец был в отчаянии; он понимал важную роль, которую играла полиция в эти страшные дни, и чувствовал, что жизнь Герцена в руках этих мнимых блузников. Полицейские, видимо, еще что-то искали, но не говорили что; вероятно, русское золото. Покончив с осмотром бумаг Александра Ивановича, один из полицейских обратился к моему отцу с вопросом:
– Вы тоже русский и живете во втором этаже, над английским семейством?
– Да, – отвечал отец, немного удивленный этими точными сведениями.
– Потрудитесь указать дорогу к вам, – сказал полицейский, вежливо наклоняя голову, – потому что теперь очередь за вами.
У отца они так же тщательно всё переглядели и унесли статью о революции 1848 года,
– Извините нас, сударыни, мы всё утро поджидали, чтобы вы удалились из дома, мы сделали всё возможное, чтобы избавить вас от этой неприятности, а вот вы возвратились.
– В качестве кого вы явились?
– По приказанию полицейского префекта, – отвечали они. – Мы явились произвести домашний обыск у господина Александра Герцена, русского гражданина; это вы, милостивый государь?