MCM. Алессандро Надзари
их было и оставалось лишь подделкой, источавшей хлипкое сияньице аутентичных форм, вызванное безвредным для архитектосферы города – благодаря экранированию – сгоранием сих чуждых, не привитых к нему конструкций. Но ни одной из этих пагод, мандир, ступ, чайтья, сала, ханака – и что там ещё есть – не было суждено простоять более одного сезона: их токсичное разложение, не будь создано экранирование, пресекли бы сносом и, на какой-то срок или до появления особых перекрывающей силы обстоятельств, градостроительным вето.
Единственным объектом, своей статью и органичным, и содержательным, и смыслообразующим, перманентным вместилищем всех возможных собраний был Дворец Трокадеро. Браво гениям Давью и Бурде, умудрившимся сплести в нём мавританское и византийское начала, короновавшим его диадемой статуй наций, давшим ему дуги-крылья, которыми он, как заботливый родитель и воспитатель, укрывал павильоны-сироты, оторванные и воспитанные на чужой земле, отданные на заклание и потеху… «Как пастух с двумя овчарками, погонявший стадо», – пыталась выбить первую аналогию Селестина. Но нет, то была правда, он даже позволял Мадагаскару усесться ему на шею. Это здание источало музыку, переливалось архитектурной полифонией, оно сглаживало противоборствующие теченьица и находило им верные углы сочленений. Но было в нём, в аркаде нижнего яруса, и что-то от мрака Колизея. Да, в него закладывали ложную открытость соперничества и борьбы, она это знала, – но вот чувствовала иное. Пожалуй, только внутреннее благородство сего метиса-полимата и препятствовало тому, чтобы вытекающий из его подножия водопад, рифмованный Шато д’О на Марсовом поле, не окрасился в алый и не стал продолжением и посвящением римскому богу войны – это его поле, не его город.
Селестину отвлекли не знающие устали мальчишки, разодетые по модной морской теме, пробежавшие опасно близко к довольно грубым столикам и показывавшие руками какие-то фигуры, которые, как она позже сообразила, обозначали дирижабли и полёты на них: головы и тельца становились гондолами, а поднятые над головой и разведённые луковицей руки со сцепленными в замок пальцами – волшебные, как для малышей, газоносные оболочки. Не забывала детвора издавать и смешные, а порой и сомнительной приличности звуки, имитировавшие то работу пыхтящих и жужжащих двигателей, то выходивший из разошедшихся швов газ, то, кажется, что-то отдалённо напоминавшее русский военный жаргон, чем неизбежно вгоняли в краску своих нянь и матерей. Селестину же это заставило улыбнуться. «Любопытно, сколько сегодня берут – или уже прямо-таки бесстыдно дерут – за полёт?»
Возможно, это была бы её последняя непринуждённая улыбка на сегодня – подкрадывались минуты сопряжения светил. Последствий предостаточно, если Солнце и Луна просто изволят появиться на небе одновременно. Уже от этого все флю-мируа в неопытных руках могут потрескаться и лопнуть в жалкой попытке регистрации без фильтрации и сортировки всей активной умбрэнергии, выплёскивающейся из недр и вскипающей в пресыщенной