Дневник. 1873–1882. Том 1. Дмитрий Милютин
о правилах и законах войны и по вопросу о Медико-хирургической академии (возражения на записку министров народного просвещения и внутренних дел). Проект конвенции окончательно выработан объединенными силами нескольких собиравшихся у меня лиц; завтра я представлю эту работу на высочайшее одобрение. Что же касается Медико-хирургической академии, то вопрос этот принимает новое направление: в последнее время сам государь уже не вспоминал об этом деле, но когда противники мои подали свою записку, на которую и я представил возражения, то его величество решил, чтобы спорный вопрос обсудили в Комитете министров. Таким образом, решение отсрочивается, вероятно, на продолжительное время. В Комитете министров едва ли найду я союзников, хотя председатель его (генерал-адъютант Игнатьев, который сам был некогда попечителем Академии по званию дежурного генерала) обещает подать голос за Военное министерство.
В одном из последних заседаний Комитета министров председатель объявил нам высочайшее повеление, чтобы впредь все министры соблюдали в точности статью Свода законов, вменяющую им в обязанность представлять ежегодно не только отчет о действиях министерства за прошлое время, но и план дальнейшей деятельности его. При этом поставлено было в пример Военное министерство, которое одно исполняло эту обязанность в точности, начиная с 1862 и до 1873 года. Объявление председателя озадачило Комитет; некоторые из министров прямо доказывали бесполезность и даже невозможность исполнения объявленного поведения. Шеф жандармов молчал и саркастически улыбался. Впоследствии я слышал, что государь был весьма недоволен, узнав, как высочайшее повеление было встречено в Комитете министров.
Еще перед заседанием Комитета, при докладе моем, государь сам объявил мне о данном им генералу Игнатьеву приказании и при этом, улыбнувшись, заметил: «Один ты исполнял это до сих пор, кроме только нынешнего года». Я не нашелся и ничего не ответил, впрочем, и неловко было бы затронуть щекотливые вопросы в присутствии великих князей; но по крайней мере теперь я знаю, что государь не пропустил без внимания моей демонстрации и, по-видимому, даже понял смысл ее. В последнее время, как мне кажется, обращение его со мной сделалось несколько менее натянутым; но вообще он имеет вид озабоченный и грустный. Говорят, есть причины семейные.
Между прочим, [я узнал по секрету, что] на днях государь был глубоко огорчен неожиданным, почти невероятным открытием вора среди самой семьи царской! Случались не раз пропажи и в кабинете императрицы и в Мраморном дворце; строго приказано было полиции разыскать украденные вещи, и что же открылось? Похитителем был великий князь Николай Константинович! Я не поверил бы такому чудовищному открытию, если б слышал не от самого Трепова и если б не видел сам подтверждения тому: мне случилось два раза быть у государя после продолжительных объяснений его по этому прискорбному вопросу с великим князем Константином Николаевичем[40]; оба раза я видел на лице государя явные признаки возбужденного
Отцом великого князя Николая Константиновича. –