Истопник. Александр Куприянов
на своем веку. Жалкие, сгорбленные, выражение лиц или настороженно-злобное – зэк всегда готов к тычку, окрику и удару, – или скорбно-тупое. Мутный взгляд под ноги. Зэк редко смотрит в лицо конвоира.
Колонны объединяла одна странность, она пугала Костю.
Телогрейки и бушлаты у зэков были… красного цвета!
Цвета крови.
Словно четыре кровавых ручья текли по склону сопки и впадали в тоннель. Оттенков красного было несколько. Бригадиры и нарядчики шагали в темно-алом, как будто бы бархатном. Цвета бордовых кулис в каком-то театре. Может, Большом – главном театре страны, который так любил товарищ Сталин. Рядовые зэки шли в кумачовых телогрейках.
Словно лепестки маков, телогрейки трепетали на ветру полами.
Зэчки, все-таки, наверное, потому что женщины, были одеты в малиновые бушлаты. Цвет менялся, если Костя переводил свой взгляд с одной колонны на другую. Потом он внезапно догадался. У него же высокое давление! И потому так кровавит в глазах. Но ничего не мог с собой поделать.
«И мальчики кровавые в глазах». Вспоминалось откуда-то, из тайников студенческой памяти. Только тут были не мальчики, а тетки и мужики. В бушлатах, подпоясанных веревками.
Костя слышал их шаги.
Все ближе и ближе.
Резко поворачивался.
Он надеялся, что видение пропадет.
Не пропадало.
Он видел лица зэков. Прозрачные и белые, словно картонные маски, выкрашенные белилами. Изморозью были покрыты их брови и ресницы. На шапках лежал снег. Некоторые зэчки кутались в грубые солдатские одеяла, подпоясанные обрывками веревок, ремнями и даже тонкой стальной проволокой. Костя понимал, что все они призраки. А не живые люди. Подкладывал и подкладывал поленья в пламя уже вовсю бушующего костра. Костя знал: чем скорее разгорится костер, тем быстрее пропадут видения.
Не дойдут они до портала.
Одна зэчка садится рядом, у костра, и тянет руки к пламени.
Она спрашивает:
– Как тебе живется без меня, Ярков?
Это Сталина Говердовская.
Она гладит Костю по щеке. Он чувствует ледяной холод ее ладони.
Костя развязывает свой вещмешок, достает из потаенного уголка янтарные бусы и протягивает Сталине:
– Вот смотри, смотри… Я сохранил!
Озирается по сторонам.
На снегу лежат желтые бусы.
Никого. Ни колонн зэков в красных телогрейках, ни Сталины.
Только гудит пламя огромного костра. Ветер затягивает его в жерло тоннеля.
Там притаилась вечная мерзлота.
Костя проверяет пистолет под мышкой, забрасывает рюкзак за плечи и скользит в сопку на широких лыжах, подбитых камусом.
Снег еще лежит на ветках елей. Зима никак не отступит. Где-то снег искристый и тяжелый – на иглах стланика. С подтаявшей, а потом и заледеневшей, коркой. А где-то лишь припорошил кусты.
И уступы портала Дуссе-Алиньского тоннеля.
Высоко на портале хорошо виден барельеф Ленина – Сталина. Крупно выбита дата: 1947–1953. На сером бетоне уступов, присыпанных