Секрет Галатеи. Мария Тёрн
оскорблением, клокотала в ней, и ей хотелось подойти и ударить по этому наглому и уже ненавистному лицу, чтобы оно закричало и наконец исполнилось гримасой боли. Она долго стояла, уставившись в одну точку и перебирая в голове детали только что минувшего разговора – все до мелочей, до той противной улыбки и снисходительного тона, от которых закипала кровь, и в этом мучительном круговороте неожиданно всплыло воспоминание. То самое далёкое воспоминание, из тех, которые Кирста всегда старалась забыть и которые вновь обрушивались на неё, стоило дать слабину.
– Нет, мы не будем покупать этот жилет.
– Но почему, мам? – пятнадцатилетняя Кирста, всё ещё не желая выпускать понравившуюся вещь из рук, жалобно заглядывает в лицо матери. – Но ведь он тоже шерстяной.
– Да ну глупости, тебе не пойдёт. Сама не видишь, что ли?
– А что я должна видеть? Мне нравится серый цвет, он идёт к моим волосам!
– Вот, смотри, – словно не слыша её, мать оборачивается, протягивая рыжую вязаную кофту. – Померяй-ка.
– Да это же убожество. И вообще мне цвет не нравится. Я не буду такое носить! – Кирста в негодовании отталкивает руку матери, и тут же жалеет об этом. Глаза женщины моментально наливаются гневом и вся её полная, мощная фигура становится как будто внушительнее, заставляя Кирсту невольно отступить на шаг.
– Ах ты дрянь, да ты как с матерью разговариваешь, а? Тебе кто рот разрешал открывать, соплячка?
– Но… – голос Кирсты уже дрожит; это первый раз, когда она в открытую пытается спорить с матерью. – Р-разве я не могу высказать своё мнение?
– Я в твоём возрасте в постойке смирно перед родителями стояла, а не зубы скалила! Марш примерять! Ишь ты, ещё размером с клопа, а наглости на генерала.
Хочется сжаться в комок и исчезнуть, от стыда перед продавщицей и всеми посетителями, которые смотрят сейчас на неё во все глаза. Вжав голову в плечи, она дрожащими руками натягивает шерстяную ткань, изо всех сил стараясь не заплакать – иначе достанется ещё и за то, что она “плакса и размазня”. Железный голос, эхом повторяющийся в ушах, бьёт и ранит, заставляя сердце Кирсты разрываться от раскаяния и чувствовать себя и вправду ничтожной, никчёмной, неблагодарной. Она не знает, почему вдруг ответила матери так резко; но она уверена, что отец бы в первую очередь прислушался бы к ней и не заставлял бы надевать то, что ей не нравится – и постепенно где-то в глубине души поднимается гнев.
“Сука. Как ты смеешь орать на меня?! – кричит Кирста, представляя, как бы она ответила матери сейчас, если вернулась бы прошлое. – Ты сама шлюха, грубое животное, у которой в мозгу только модные тряпки и бабло! Ты мразь, ты не смеешь оскорблять меня!” – она кричит, ища всё новые и новые слова, но удовлетворение так и не наступает; есть только старый привкус горечи и злобы.
Кирста сглатывает, резко оглядываясь и приходя в себя. На душе совсем паршиво. Она ненавидела эти воспоминания, но в такие тяжёлые моменты они, словно гиены, почуявшие