Горькое логово. Ольга Апреликова
на месте, каждый флюгер. Продрог до костей под тяжелым, снежным северным ветром, забившем ему волосы мелкой ледяной крупой. В ботинках снег…Он впрыгнул в лестничную башенку и крепко закрыл дверь. Ступеньки зазвякали под застывшими ногами, потом пыль и снежок чуть слышно скрипели на каменных узорах пола… А! Не будет он спать в чужой комнате, где спали, наверное, все эти мальчишки-наследники…Он в своей спальне будет спать. На восьмом этаже… А на девятом что сейчас? Он открыл все запертые двери – пыльные пустые комнаты. Это сколько же лет тут никто не ходил? Да он и был пустой, вспомнил Сташка, этот девятый этаж всегда стоял пустой… Девятой звезды ведь еще нет. А жил он действительно на восьмом… Хотя звезд в прошлый раз было только семь…Он сел, где стоял, и сжал башку руками. Заныл тихонько. Почему так страшно вспоминать? Почему нельзя вспоминать? Нельзя думать о звездах…
Он вскочил и прижался лбом к стене, чтоб ничего не вспомнить. Но постепенно, в тишине знакомой лестницы, пусть и покрытой мохнатой слежавшейся пылью, он успокоился. Осталось только обида на бестолковых больших, отнявших у него Венок. Если б он только догадался, что Ярун забирает его насовсем… Объяснил бы как-нибудь, что без Венка так тяжело вспоминать, так болит голова, когда стараешься запереть детский разум от памяти…
Запереть?
Он стоял на площадке восьмого этажа. И все три двери были куда основательнее, чем все другие внизу, заперты. На каждой, кроме замка, по два, по три накладных засова, на них тяжелые печати на витых шнурах, толстые, из красного, бурого, синего воска. Шмыгнув носом, Сташка сел на пол под ближайшую дверь. Самая пыльная и выцветшая из печатей казалась знакомой и забытой. На самой новенькой, из синего яркого воска, был оттиск JARUN REX. На четырех других печатях – тоже всякие REXы, – что, каждый из императоров запечатывал тут эти двери? И что, входить туда нельзя? Ага, как же…Ни мгновения не промедлив, Сташка вскочил, оборвал все печати, аккуратно снял и поставил, кряхтя, к стеночке тяжеленные засовы; приложил ладонь к одному, другому, третьему замку. Замки послушно хрипели, скрипели, скрежетали и в конце концов отпирались. Дверь будто вздохнула, освободившись. Сташка уперся ладонями в теплое дерево, покрытое знакомой резьбой из крапивных листиков, и дверь бесшумно отошла, взметнув пыль. Темнота и тишина. И пыли куда больше, чем на лестнице…Тут уже не на года счет, а на столетия. Но ведь это – его дом…Прежний дом…Сташка перешагнул порог и чихнул. Потом еще. Сюда никто не входил лет пятьсот…Мебель под чехлами, как призраки чудовищ…Окна за черными выгоревшими полотнами, сквозь состарившуюся ткань едва сочится дохлый свет…Сташка кинулся к окну и дернул занавеску. Никак. Тогда он подпрыгнул и схватился повыше, повис, поджав ноги – ткань затрещала, поползла и вдруг разом оборвалась и обрушилась на него клубами пыли и тяжелыми складками. И хлынул сквозь грязные окна зимний снежный свет.
Сташка сидел в грязной тяжелой, громадной тряпке, чихал и ревел сразу и от счастья, что помнит эти стены