Горькое логово. Ольга Апреликова
такое, как снаружи, оно будто стоит, и ты все там успеешь, всех спасешь, если здесь станешь собой.
– Я и без всяких превращений – я. А вот и река, – вздохнул Сташка, когда они вышли из-под деревьев. – И мост. А вон калина. Все на самом деле.
– Пойдем уже, – в его круглых глазах блеснула луна. Котька отвернулся, потянул за руку, и, пока не спустились на мост, только посматривал искоса. А ступив на мост, сказал: – Теперь думай, кто ты и в кого хочешь превратиться.
– В себя, – усмехнулся Сташка. – На самом деле я просто хочу домой. Осталось только мост перейти. И все. Дома.
Ступать босиком по холодным, гладким, плотно подогнанным брусьям моста после иголок, сучков и мокрой травы стало утешением. Шел бы и шел. Мост был выстроен высоко над водой, и река неслась внизу ночная, глубокая – настоящая, и лес тоже, и луна, и холодный полусонный ветер – и Котька, и исчезнувший в тумане волк – все настоящее. Это все не сказка. И он теперь здесь. Дома. Что-то начинается.
Стало темнее – это луна ушла в тучу. Котька оглянулся, споткнулся и замер. Сташка тоже остановился. Сосредоточился и двинулся дальше, на всякий случай затаив дыхание. И вдруг плечам стало тяжело от плотной одежды! И ноги обуты в тяжелое! Сердце заколотилось, как сумасшедшее. Оглядел себя: балахон черный, как длинное платье, знакомый, только слишком просторный, пелерина в поблескивающих камнях и вышивке, ботинки велики; потрогал лицо – царапина зажила! И на затылке шишки нет… И ступни не саднит, и вообще нигде ничего не болит.
Вот и все.
Как просто.
Он – дома.
Он есть – снова.
Котька глубоко вздохнул, встряхнулся, повертел ушастой башкой:
– А я верил! Я верил! Изо всех сил верил!!! Я знал, что ты ни в какую зверюшку не превратишься, потому что ты – настоящий! Ты сам вообще не изменился! Вот только одежда эта ужасная!
– Почему ужасная? – упал сверху лунный свет, и знакомо линии и узоры заблестели на его длинном платье, засветились, и он увидел, что Котька дрожит. – Ты чего?
– Черная. И с драконами. Ты – настоящий.
– Настоящий – кто? Это мое платье, я помню. Только велико пока. Впрочем, я все здесь помню, – Сташка разглядывал светящиеся символы на слишком длинном рукаве. Сердце все еще сильно толкалось, ныло от счастья. Он боялся закричать от непереносимого желания знать, что дальше. – Я-то настоящий, я так и загадал, чтоб на мосту самим собой настоящим-настоящим стать, только вот кто я?
– …Ты – сам не знаешь?!
Сташке снова стало смешно, и от своего испуга, и от Котькиного: чего бояться, если смерти-то, похоже, нет. У него в уме разом все объяснилось: вот откуда он такой не как все легкие дети: он тяжелый, потому что жил еще, раньше, до этой жизни. Сеть вытащила его снова. Наплевать на подробности. Он засмеялся:
– Я все чувствую, но ничего не помню. Помню только, как точно так же уже сколько раз было, когда все узнаешь, но не помнишь, – и снова засмеялся оттого, что длинный тяжелый подол путается в ногах, что знакомая собственная, откуда-то из прежнего одежда оказалась велика. Он выпростал из длинного