Красные озера. Лев Алексеевич Протасов
разыгравшийся между озером и небесами, отворил дверь и вошел.
В прихожей сидел Илья, перегородив своим стулом путь в комнаты. Он был мрачен, сосредоточенно смотрел себе под ноги, не поднимая глаз.
Лука оторопел, встретив сына почти на пороге, и хрипло, с боязливыми нотками в голосе спросил:
– Ты почему здесь?
– Инна приходила, – ответил юноша сквозь зубы, поднял наконец голову, уставился на отца пытливым и недобрым взглядом.
– Она ведь часто приходит, – Лука заговорил неуверенно, скороговоркой, будто заранее почуял неладное. – Да что случилось-то?
– На родню опять жалуется. Радлов, мол, историю сочинил, будто Лиза умерла, якобы чтоб бабка распереживалась да слегла с инфарктом или вроде того.
– Ну, – Лука вконец растерялся, – старая она. Совсем старая, сочиняет.
– И где же, по-твоему, Лиза?
– Лиза в… – Лука осекся. Хотел наплести что-нибудь про столицу, про затянувшиеся поиски, но понял, что пауза выдала его. Надо было срочно что-нибудь сказать, сгладить эту проклятую паузу, но одеревеневший от волнения язык не шевелился, а голосовые связки слиплись и отказывались породить хоть какой-то звук, и обувщик стоял у двери с раскрытым ртом, из которого не шли слова, и на сына старался не глядеть.
– Лиза в..? – повторил Илья с вопросительной интонацией.
Тогда отец весь как-то сник, сгорбился еще сильнее и залепетал еле слышно, заикаясь да от нервов бросая фразы на середине:
– У… умерла, это правда. Ты главное не… Ты пойми, Илюша, я же за тебя боялся. А в жизни случается, знаешь, всякое. Вот мама когда твоя… мама твоя тоже… и мне ведь плохо было! А это перетерпеть, перетерпеть нужно…
Но старался Лука зря – себя только в тоску вогнал. Илья, казалось, вовсе ни в каком успокоении не нуждался – известие о смерти возлюбленной он принял не то что с самообладанием, а даже с совершенным безразличием. Поговорили о похоронах, о падении птиц, не покидая тесной прихожей, потом разошлись по разным комнатам.
Необычайная холодность сына Луку и испугала, и обрадовала. Испугала, потому что подобное спокойствие почти граничило с бездушием, со злом, ведь не чужой человек умер (хотя такую реакцию вполне можно списать на обиду); обрадовала, потому что если уж Илью так мало волнует эта смерть – значит, тревожиться за него не стоит, никакого себе вреда не причинит.
Через час совсем стемнело, и ночь вступила в свои права, укутав селение в густую синеву.
Обувщик сидел в боковой комнатушке, служившей ему мастерской, и при свете яркой, бьющей по глазам лампы чинил прохудившиеся сапоги. Работы по весне скопилось немало – на улице сыро, слякотно, с дырявыми подошвами особо не погуляешь.
Только не шла работа – руки отчего-то тряслись, будто с похмелья, подметки приладить никак не удавалось, да и невнятное беспокойство одолевало, копошилось где-то за грудиной этаким надоедливым, неугомонным червячком.
Потому Лука скоро забросил обувь,