Минус тридцать. Генрих Эрлих
мурашки холодок от непросохших ватников, курток, штанов, вязаных шапочек и носков.
Вечером, после возвращения с работы и легкого ужина в столовой, люди молча переодевались, развешивали верхнюю одежду в сушилке, умывались, расчесывали свалявшиеся под шапочками волосы и угрюмо расползались по своим комнатам, заваливались на кровати, читая по кругу немногочисленные имеющиеся в отряде книги и лениво перебрасываясь пустыми фразами. Не было даже той здоровой физической усталости, когда возможность скинуть сапоги и растянуться на кровати воспринимается как данная свыше милость, когда просто лежишь, закинув руки за голову, и, ни о чем не думая, смотришь в потолок, с истомой ощущая, как расслабляются натруженные за день мышцы. Была лишь душевная усталость от бесполезного топтания на поле и бесконечно долгого, как казалось, ожидания окончания еще одного рабочего дня.
Лишь часам к девяти люди понемногу стряхивали апатию, начиналось шатание из комнаты в комнату, на кухне пыхтел чайник, из комнаты Почивалина доносилось характерное бульканье и, постепенно нарастая, разгорался спор; в пустой комнате, оставшейся после отъезда Штыря, налаживали музыку, и вскоре под предводительством Жмурика и Като там начинались танцы при скудном освещении затуманенной луны за окном и сигнальной лампочки магнитофона. Вика, Марина и Анисочкин после первого же вечера танцев резко к ним охладели и предпочитали сидеть в комнате девушек, за чашкой чая, с печеньем и конфитюром, который исправно закупал Анисочкин. Все чаще к ним присоединялся Сергей, перебиравший струны гитары под неспешный мягкий разговор или певший негромкие лирические песни.
Алла с Манецким в этих посиделках не участвовали. Они исчезали из барака гораздо раньше, вскоре после ужина. Они нарочито медленно переодевались, мылись и, дождавшись, пока все разойдутся по комнатам, выскальзывали из дома, сначала Манецкий, а за ним, минут через десять, Алла. Все это, конечно, было шито белыми нитками, но для подавляющего большинства их ежевечернее отсутствие прошло незамеченным и не породило ненужных обоим сплетен. Их сожители по комнатам, к счастью, не обладали столь распространенным стремлением сопоставлять факты и докапываться до истины, умели подавлять в зародыше нечистые мысли о своем ближнем и уж, в крайнем случае, никогда не высказывать их вслух. Остальная же часть отряда приписывала любовников к компании «чаевников» и была даже рады их отсутствию на танцах и за столом, учитывая известное высокомерие Аллы и ехидный характер Манецкого.
Метрах в трехстах от их барака стоял бревенчатый дом неизвестного назначения. С одной стороны крыша выдавалась далеко за стену, образуя козырек, защищавший их от дождя. Сбоку к дому прилепилась клетушка, вдоль стены дома, упираясь в клетушку, стояла широкая, на совесть сработанная скамья. Было сухо и тихо. Эта сторона дома выходила к лесу, закрывавшему далекую автостраду, деревня оставалась за спиной. Никакого света, никаких звуков, напоминающих о присутствии человека. Создавалось ощущение полной отрешенности от внешнего мира, иногда им казалось, что они единственные – первые или последние – люди на всей планете.
Это были их самые хорошие минуты.