Фельдмаршал в бубенцах. Нина Ягольницер
промолвил он, не отводя взгляда, – я виноват. Но, возможно, у меня еще есть шанс оправдаться в ваших глазах.
Он сделал паузу и заговорил быстро и отрывисто, будто шлепками выкладывая на стол карты:
– Перед смертью пастор сказал несколько слов, которых я не понял. «Я ждал вовсе не вас». В тот миг я не придал значения этим словам. Но я вспомнил о них позже, поскольку произошло еще одно событие. Почти одновременно с нами в замке побывал незваный гость. В суматохе он явился незамеченным и сумел исчезнуть, уйдя от посланной следом погони. Видимо, именно его и ждал пастор. Моя сеньора… По всем признакам это был Джузеппе Гамальяно. Последний из Клана. Тот самый ребенок, чьего тела так и не нашли на пепелище одиннадцать лет назад.
Снова грянула тишина. Такая густая, такая душная и звонкая, какая бывает, если прямо перед лицом полыхнул мушкетный выстрел.
– Вы… вы уве… увере… Орсссс… сооо… – восковое лицо герцогини вдруг побагровело, уголок губ пополз вниз в странной гримасе, горло судорожно содрогнулось, словно воздух не проходил внутрь. Монах рванулся к креслу, громыхнула упавшая скамья:
– Лазария! – выкрикнул он, – Орсо, врача!!!
В ответ лишь с размаху хлопнула дверь, а Руджеро упал на колени перед креслом, хватая герцогиню за руки. Фонци надсадно захрипела, будто захлебываясь, на высоком лбу вздулись вены, и вдруг судорога кособоко выгнула неподвижную спину. Монах вскочил, выпуская холодные руки и припадая к герцогине, пытаясь удержать безвольно корчащееся тело:
– Лазария, – зашептал он, давясь ужасом, – Лазария, умоляю вас, держитесь… Господи, всеблагой отец мой… Сейчас, сейчас… Я не позволю, клянусь… Лазария, только дождитесь… Верую во единого Бога Отца… Я найду его, Лазария. Я обыщу всю Италию, всю Европу, весь ад, если понадобится… Я задушу его собственными руками, и пусть все грехи мира встанут мне поперек нутра. Только живите… Живите, прошу… Дождитесь… Я все исправлю, только живите…
Слова сыпались ворохом, путаясь, сталкиваясь, мешаясь с обрывками молитв. А монах стискивал больную в дрожащих объятиях, прижимал к груди затейливо причесанную голову, шептал, упрашивал, заклинал, умирая от страха, глядя в полные бессильного ужаса глаза на портрете напротив. Он едва расслышал, как позади снова стукнула дверь, когда чья-то жесткая рука рванула его за плечо, и доминиканец встретился глазами с Бениньо.
– В сторону, святой отец. Нужно отворить кровь, – отрезал тот. Но Руджеро не разомкнул рук.
– В сторону с вашими истериками! – рявкнул врач, – дайте же мне помочь ей!
Доминиканец отшатнулся, сжимая гудящую голову ладонями, а Бениньо уже раскладывал на столе инструменты, что-то командуя лакеям. Резко запахло каким-то снадобьем, и герцогиня обмякла, задышав ровнее. Бениньо обернулся к монаху:
– Выйдите, отец Руджеро, – безапелляционно приказал он, – даже духовнику не следует видеть все подряд. Сейчас ее сиятельству безразлично, но после это может ее тяготить.