Фельдмаршал в бубенцах. Нина Ягольницер
тяжелую дверь, Годелот вошел в длинное и гулкое помещение со сводчатым потолком, где уныло пахло пылью, сургучом и мышами. В конце зала за массивным столом, покрытым темной скатертью, сидел пожилой монах в хабите доминиканского ордена. Погруженный в чтение устрашающей толщины фолианта, он не обратил на вошедшего кирасира ни малейшего внимания.
Оглядевшись, Годелот стряхнул робость и направился к столу. Монах настойчиво не замечал даже чеканной поступи грубых башмаков, но тень кирасира упала на страницу фолианта, и тогда доминиканец поднял на посетителя смиренный взгляд смертельно скучающего человека.
– Что вам угодно, сын мой? – бесцветно вопросил он, кивком отвечая на поклон Годелота.
– Доброго дня, святой отец, – шотландец растерялся. Отчего-то было совершенно непонятно, как говорить, глядя в лишенные выражения рыбьи глаза, – мое имя Годелот Мак-Рорк, я вассал ныне покойного графа Оттавио Кампано. Я пришел сообщить о разбойничьем нападении на земли моего сеньора, при котором погибло множество людей. Полагаю, об этом беззаконии мне надобно докладывать в ином месте. Но при нападении был пытан и зверски убит священник, отец Альбинони, личный духовник графа, чему я имею незыблемые доказательства. А посему я уверен, в Патриархии не останутся равнодушны к подобному злодеянию и укажут мне верные пути к установлению справедливости.
Секретарь устало опустил припухшие веки:
– Юноша, вам трудно себе представить, сколько людей приходит сюда с жалобами на омерзительные грехи своих знакомых, недругов и кредиторов. Но разоренное графство – это, пожалуй, перегиб. Кого вам угодно обвинять в этом преступлении?
Годелот прикусил губу – он вовсе не ждал, что слова его сразу же примут всерьез, но не предвидел, что его походя заподозрят в вульгарной клевете.
– Святой отец, я никого не берусь обвинять, понеже не знаю виновника. Я жажду расследования и правосудия, а потому прошу выслушать меня, принять мои показания и донести их до властей. Благодарение Господу, сейчас не темные времена, что царили три-четыре столетия назад. Но я не вышел ни званием, ни заслугами, чтоб стучаться во Дворец Дожа. А потому пришел сюда. Святая церковь не терпит беззакония… так мне говорили.
Доминиканец вздохнул, умело сдерживая раздражение. Жаркий день, духота и назойливое гудение мух и так не располагали к бодрости и сосредоточению. К тому же мучила изжога, нещадно ныла спина, а прямая спинка кресла только усиливала боль. И потому монаху было совсем не до настырного отрока.
– Что ж, сын мой, – подчеркнуто мягко промолвил секретарь, – умеете вы писать?
– Да, отец.
– Тогда вот, – доминиканец протянул Годелоту лист бумаги и пододвинул чернильницу, – укажите здесь ваше имя, звание, место проживания и изложите ваши обвинения и просьбы. Я передам сие послание в Патриархию на рассмотрение. Вас вызовут, если потребуется.
С этими словами, монах вернулся к чтению, а Годелот неустойчиво устроился