Фельдмаршал в бубенцах. Нина Ягольницер
и дело утирая испарину со лба. Слегка мутило от голода, дома обступали со всех сторон каменными громадами, едва не пригибая к раскаленным булыжникам мостовой. Быть может, стоило поискать трактир, а после со свежими силами осмотреться в этой неизвестной ему части города. Но видеть людей не хотелось, и даже обычное любопытство куда-то пропало, придавленное глухой злостью на святошу с рыбьими глазами и иссушающим чувством одиночества. А потому кирасир шел мимо вычурных зданий с нарядными балконами, мимо модных лавок и изящных мостов с ажурными коваными перилами, но не замечал и трети невиданных им прежде красот.
Он почти не обратил внимания, как снова вышел к Каналаццо и вскоре уже шагал по успевшим стать знакомыми шумным и тесным переулкам.
В траттории было тихо. Дверь привычно отозвалась надсадным скрипом, неплотно прикрытые ставни сумели сохранить подобие прохлады, комната, вчера похожая на крысоловку, оказалась неожиданно просторной и чужой, и на гвозде, криво вбитом в углу, уже не было зеленой весты.
Отчего-то вид этого ржавого гвоздя еще сильнее всколыхнул в Годелоте тоску. Пустая комната, вдруг ставшая убогой и неуютной, настойчиво погнала кирасира вон. Захотелось мертвецки напиться, еще больше – от души подраться, лишь бы не сидеть в четырех ненавистных стенах. А всего сильней чаялось, вернувшись, снова застать здесь невыносимого шельмоватого упрямца, успевшего занять в жизни Годелота такое важное место и, уходя, оставить в ней свистящую зябким сквозняком дыру.
– Своей дорогой… – негромко повторил Годелот. В конце концов, не пришло ли время привыкнуть, что все в мире зыбко? Пеппо был единственной нитью, связывавшей его с той, прежней жизнью. Но жизнь та закончилась, а значит, пора было перестать настойчиво хвататься за эту нить.
С этой мыслью кирасир плотнее прикрыл ставни, хлопнул по карману, отозвавшемуся звоном нескольких монет, и вышел из комнаты.
***
– Я могу забрать это, отец Брандо? – средних лет доминиканец с истощенным землистым лицом аскета аккуратно выравнивал стопы бумаг на столе. День клонился к закату, солнце смилостивилось над Венецией, а принесшийся с материка ветер уже хлопотливо сметал с небосклона обрывки неряшливых облаков.
– Да, извольте. Слева от чернильницы шесть срочных донесений, немедля передайте лично господину нунцию. Остальные – обычным порядком, – обладатель рыбьих глаз потер спину. Боль воспаленных радикул начала утихать, впереди маячила перспектива ужина, а посему отец Брандо уже смотрел на жизнь не в пример бодрее, чем утром. Мир перестал раздражать своим существованием, и даже зудение насекомых показалось мирным и убаюкивающим.
У стола сноровисто шелестел документами брат Ачиль. Этот монах был столь худ, что казалось, ряса его без всякой телесной опоры колышется в воздухе, неведомой хитростью приспособленная прямо к основанию жилистой шеи. Однако внешняя немощь не мешала брату Ачилю перемещаться с поразительной