Рукопись, найденная в чемодане. Марк Хелприн
я сохранял форму. Я не курил, не пил, не употреблял наркотики, а трудности меня только закалили.
Пока ей не исполнилось тридцати, она даже не чувствовала нашей разницы в возрасте. Количество я восполнял качеством, а еще мог рассказывать ей разные истории. Когда мы кончали, я заключал ее в объятия так, словно от этого зависела вся моя жизнь, – так, впрочем, оно и было.
Когда Марлиз достигла среднего возраста, а я состарился, мы посмотрели друг на друга под другим углом. Эта рыжеволосая кассирша, с великолепным бюстом, с безупречными зубами, по-прежнему прекрасно выглядевшая в бикини, была подобна постоянно горящему угольку, в то время как я походил на пепел на кончике сигары. Она начала заводить интрижки. Я ее прощаю, потому что она принесла мне Фунио, а Фунио, хоть и рожден от другого, для меня как сын.
Лет восемь назад мы ездили проведать отца Марлиз, который был священником и который, вместо того чтобы сложить с себя сан и признать дочь, остался в церкви и дочь не признал. Я всегда говорил, что он совершал ошибку за ошибкой. Первой его глупостью было дать обет, второй – его нарушить, третьей – не суметь сделать правильный выбор.
Скажите мне, ради бога, вы видели ангелов? Вот жил да был человек, который помыслами взмывал в ангельские выси, а когда его собственный ангел был явлен ему во плоти, не узнал его и прошел мимо. Ему следовало бы этого ангела принять. Я принял Фунио, хоть он и не был моим. После одной слезинки, буквально одной-единственной слезинки, которую я обронил из-за измены Марлиз, я позволил его отчаянному детскому крику до краев наполнить мою жизнь. Однако я слишком забегаю вперед.
Ездили мы на север, и можно было подумать, что оказались в какой-нибудь африканской стране – сухой, жаркой и бедной. Воздух там пропах спелыми плодами манго, водорослями и морем. Мы слышали, что отец Марлиз служит в каком-то приходе возле Натала, и двое суток – автобусом, на лодке и пешком – добирались к заброшенному участку побережья, где Атлантика накатывается на сушу огромными белыми солеными валами, которые бегут через пустынный океан от Бенина. Берег простирался на тридцать миль и по всей своей длине был оторочен милей девственно-белых дюн. Песок на них был сухой, как тальк.
Мы пили воду из бутылок и ели фрукты, которые мыли в волнах. Церковь и приходской дом находились в двадцати милях вверх по побережью, за дюнами, где река делает широкую излучину, прежде чем излиться в море.
– Как нам туда добираться? – спросили мы в крохотном городке к северо-западу от Натала.
– Пешком, – отвечали нам.
– По дороге?
– Там нет дороги.
– Нет дороги?
– Нет.
Сельские жители иной раз удостаивают меня разговором – возможно, потому, что я похож на кого-нибудь из них, дожившего до старости. И если можно назвать те поля, посреди которых я был рожден, сельской местностью, то, полагаю, я и есть сельский житель. Прикрыв один глаз, я скептически прочистил горло.
– Нет там никакой дороги, – был ответ.
– Как