Фатум. Том четвёртый. Ðа крыльÑÑ… Ñмерти. Ðндрей Леонардович Воронов-ОренбургÑкий
воду.
– Эх, щас бы тусклое окошко родной русской баньки! – мечтательно протянул Худяков, толкая в бок притихшего Щербакова.– Да не в этой жаре и пылище… А пробежать бы босячком меж сугробов по дорожке, что к баньке ведет. А она, родная, парит, шельма, берлогой… Там, брат, душа и без вина взыграет!
– Может, хватит?– Щербаков хмуро омыл лицо и шею.– Вечно начнешь в блин раскатываться, душу на-изнанку выворачивать. Ну-к, помоги седло снять, пряжку с подпругой перекрутило…
Худяков умело помог товарищу, но мечтанья свои в клеть не загнал:
– Дурак ты дурак, Иваныч, душа у тебя, что зачерствелый хлеб… Уж я б попарил тебя вволю… В парную-то, Николай, надо что конь в поле влетать, на полкй, бывалоче, разомлеешь от пара – благодать… Жена плеснет квасцу, шоб в душе огонь не ленился, шоб хворь, значит, отлетела с листвой, понимаешь? А уж как квасок вспучится на каменке, тут уж держись… На, возьми мою щетку, у меня волос жестче,– Худяков протянул «чесак».– Эй, у тебя кобыла спину, что ли, сбила? Нет? Гляди, это дело нешуточное, не угробь свои «вторые ноженьки».
– Ладно учить! Чай, не сопляк… – Щербаков любовно похлопал по атласной шее свою «Аннушку». И принявшись вычесывать ее гриву, царапнул Сергея вопросом: —Ну, ты, чего споткнулся… Чо там про женку свою трепал?
– Да я вон гляжу, Иваныч,– Худяков прыснул в кулак, весело и хитро щуря глаза,– кобыла твоя чой-то лыбится…
– Да тебя, дурака, увидела.
– Да, я не про нее… Я о бане тебе говорил. Как хлебушком-то в ней пахнет, солнцем и деревом! Душа, будто в церкви, от грехов очищается, когда жар медведем ворочается, а веник чертом пляшет по спине… Чистый рай. А ты как же, Иваныч, «Аньку» свою выкупал, а сам?
– Да мыла жаль, огузок совсем и остался, а еще ведь обратно пылить… – Щербаков в смущенном откровении согнул плетеный казачий кнут.
– Ну, скажешь! Бери,– Худяков душевно сунул ему свою печатку и, подбирая двойную узду, повел своего жеребца на берег.
Вволю напившись, наполнив фляги и выкупав лошадей, Дьяков собрал казаков держать совет. Впереди, за водой, начинал подниматься лес, и прежде, чем окунуться в его тень, следовало выслать дозор.
– Дозвольте, вашбродь! – Афанасьев, свежий и бодрый после купания, с запалом тряхнул седеющим ковылем волос.– Возьму Худякова с Иванычем, и раз-два…
Сотник внимательно посмотрел на неугомонного десятника и усмехнулся в душе. Афанасьев покорял его сердце своей разительной проворностью и готовностью к делу, точно он бегал на десятке ног, не вспоминая о своих зрелых летах, полный какой-то неувядающей ядреной энергии.
– Ладно, годится,– Дьяков согласно качнул головой.—Только уж будь, Борис Константиныч, настороже. Тишина обманчива… и хлопцев береги… Шумнете, ежли что…
– Лады, Мстислав Алексеевич, будь покоен.
Казаки обнялись и расцеловались. Все молчали, провожая дозор, но все знали, что товарищи их могли уже не вернуться.
Глава 16
Когда тройка всадников смешалась в единое пятно