Фатум. Том четвёртый. Ðа крыльÑÑ… Ñмерти. Ðндрей Леонардович Воронов-ОренбургÑкий
свести счеты с Господом. Пора по-думать о Вечности, мой друг. Я так много грешил. И, каюсь, что ранее так мало думал о Боге. Я уже в конце пути и, признаюсь, ни на что не надеюсь. Только не надо, не надо возражать мне, Ксавье, и успокаивать обманом. Я всё знаю… Я так устал от жизни. Mea culpa, mea maxima culpa…30
Комендант задумчиво и понуро смотрел на бледные морщинистые ладони губернатора и не перечил. И Эль Санто показалось, что в его узких глазах читается та же мысль, кою он только что высказал вслух.
– Если у тебя болезнь и излечить ее нет возможностей, то приходится жить с ней. А моя болезнь, де Хурадо, равно как и ваша,– это дети.
– Я понимаю ваши заботы: Кончита, Луис, Сальварес…
– Ах, помилуйте, Ксавье… не стоит бередить раны… Ладно, позже договорим, ступайте, желаю остаться один. Еще раз мои поздравления и жду приглашения на крестины,– губы старика тронула слабая улыбка.
– Весьма польщен честью, ваша светлость. Всенепременно будете званы.
Глава 15
Миновав обширную равнину и ущелье между двумя горами, отряд сотника Дьякова очутился на высоком плоскогорье. Свежесть воздуха здесь чувствовалась острее, чем внизу, в долинах. Белые кудри облаков бесконечной вереницей лохматились по небу над самыми головами. Порывистый ветер выл с утра до ночи, пригибая к земле зеленую бахрому трав и низкорослых кустарников.
Казаки хмурились: все два дня пути их преследовал унылый, нескончаемый волчий вой.
– Дурная примета,– ворчал Афанасьев, казачий десятник, ехавший рядом с Дьяковым.
– Сплюнь, Константиныч, накаркаешь, и так тоск-ливо.
– Вот тебе на, Мстислав Алексеевич,– десятник хитро улыбнулся в пшеничные усы.– Ты ж у нас ни в чох, ни в вороний грай не веришь. Эй, да не темни ты очи, Ляксеич, и брови не хмурь, поди ж, сумеем с басурманом столковаться? Языки-то хоть у нас и разные, да небушко над нами одно. Им-то, поди, тоже не в жилу драку чинить? Небось в мире-то слаще житье… Эк, беда,– Афанасьев хлопнул себя по животу, что дородно нависал над ремнем, и почесал лунную лысь, снимая папаху.– Вечно так: кто в рай к ангелу, а мы завсегда к черту на рога. Да пусть и так, брат,– Константиныч шлепнул себя по распаренной шее, сбивая докучливого слепня.– Один шут, образумим испанца… А ежли нет, то милости просим, хто с казацкой шашкой переведаться хочет… Ты ж помнишь, Ляксеич, чо его благородие на дорожку сказал: «Смерть наших ребятушек – это вода на мельницу тех, хто выжить нас жаждет». Не ко двору наш мужик пришелся на ентой земле… Да токмо русак не из воску Христом слеплен… Пусть только сунутся…
– Да замолчишь ты?! – Дьяков сплюнул с досады.—На словах-то мы все как на гуслях. И ты меня, Борис, за ногу-то не лапай, я тебе не девка. Руби сразу, что наросло, но только не жужжи.
– Ух вы какой, вашбродь. Еще не вскипело, а вы уж заварились.
Десятник жаро матькнулся сквозь зубы и пощурился окрест. Плоскогорье медленно спускалось к побережью. Долины расступались всё шире, захватывая дух величием своего простора.
– Чо
Mea culpa, mea maxima culpa – Мой грех, мой самый большой грех (лат.).