Смерть ничего не решает. Антон Лик
из Катурра. И в том, что ты плохо себе представляешь, какие вопросы можно задавать посажному Урлаку, а какие – нет. Не считай себя чем-то большим, чем ты являешься. А являешься ты лишь подарком одного благородного человека другому благородному человеку.
И снова он говорил правду. Впрочем, Элья чувствовала, что кроме озвученных причин, были и другие. Раньше она без труда бы их разглядела. Как видит сейчас, что лед в глазах посажного – та же ненависть, только глубоко примороженная и обузданная. До поры.
– Подробности лично для тебя ничего не изменят, лишь помогут легче справиться с ролью. Но их мы обсудим в дороге. Из важного… – Урлак коснулся подвески, затем обеими руками век. – Я надеюсь, ты веришь во Всевидящего, Создателя и Разрушителя, Дающего и Берущего?
– Верю.
Копыта разбивали лед, мешая его с землею и жесткой травой. Черная жижа оседала на конских ногах и, к вечеру леденея, застывала каменной коркой. Каждый вечер её счищали, уговаривая лошадей потерпеть. И ведь терпели, пар выдыхая. Лишь влажные от дневного бега шкуры вздрагивали, когда больно становилось.
Элья постепенно привыкала к этому странному ритму, подчиненному одной-единственной цели – движению вперед. К запахам – конского и человеческого пота, навоза, дыма костров и приправленной острыми специями каши. К звукам – ржанию, голосам, звону, лязгу, топоту да скрипу. К ломоте во всем теле, вытеснившей боль заживающих ран, и каменеющим мышцам ног – прежде ей не доводилось столько ездить верхом.
Пожалуй, хуже всего было с холодом, от которого не спасал ни огонь вечерних костров, ни толстая куртка на меху. Он забирался под одежду, оседал на губах мелкими кусками льда и болью в горле, мешая говорить.
Впрочем, к этому Элья тоже привыкала.
Как и к суетливому толстяку в просторных черно-белых одеждах с символом Ока Всевидящего. Жрец – харус по-местному – появлялся по вечерам вместе с переносной треногой, котелком да кусками желтого воска.
Каждый раз одно и то же: угли, резковатый запах горящих трав, воск, что расплавлялся до мутной жижи; снова травы, уже в котелок; глухое бормотание; и очередная табличка, на которую воск выливали. А потом, повинуясь требованию охранника Паджи, Элья оставляла на воске отпечаток ладони. Когда левой, когда правой, когда обоих. Таблички харус не выбрасывал, но складывал в другой мешок.
Зачем? Элья не спрашивала. Впрочем, ответов все равно не было бы.
Вскоре вышли на Красный тракт, по словам Паджи – величайшую из всех дорог. Она и вправду была хороша: массивные плиты из темно-красного камня до того плотно прилегали друг к другу, что между ними не росло ни травинки. А порой и стыки проглядывались с трудом.
Ехать стало легче. Дорога тянулась прямой линией, прорываясь сквозь припорошенные ранним снегом поля, темные полосы ельников и прозрачные, видные на сотни метров вперед березняки. Встречались люди, повозки и телеги, запряженные медлительными черношкурыми волами, порой целые обозы беженцев-переселенцев, зачастую растягивавшиеся на полдня пути. И тогда над Трактом