Мания. 2. Мафия. Евгений Кулькин
сказал он. – Приезжай в конце той недели, кажется твой вопрос, наконец, решится положительно.
Куимов сдержанно поблагодарил.
И вот именно тот случай породил в нем ощущение какого-то унижения. Ведь на что только не брошен был глаз в его доме, все добывалось ценой нравственных потерь. Холодильник достался по блату, цветной телевизор – по знакомству. Даже кроссовки – чтоб они сгорели! – и то появились после длительного разговора с зевотной жеманной тетей, считающей, что «Тихий Дон» написал Гоголь.
И тогда он вдруг понял, что единственной отдушиной в этой безумной затхлости будет созданный им роман.
Нет, в нем не будет осуждений, но пройдут рассуждения, как мы могли докатиться до той самой жизни, которая унижает уже тем, что она есть.
А ведь кто только не клялся в неразменной любви к народу. И в лучшем случае появлялись некие гладкие отношения. И душа тяжелела от каждого легкого чувства.
Но как было переловчить руку на то, чтобы она писала менее жестко, чем это происходило в жизни? Ведь упрекнут же в нетипичности.
Именно такое же затруднение испытал он, когда писал о гражданской. Сразу же, как только легли первые страницы на стол цензоров, обвинили в антисемитизме.
А что было поделать, когда в том же Царицыне председателем исполкома был Рувим Левин, секретарем губкома Бронислава Абрамовна Клионская, жену Минина звали Рива, а у доктора, который всех лечил, была фамилия Славентантор?
А все почему? Да потому что первым лицом был Яков Зельманович Ерман.
Русской, кажется, была только его невеста – Лиза Меламед.
Ну как было от них от всех откреститься, когла в любой газете мелькали фамилии одной и той же нации. На заводе имени Михельсона Фани Каплан-Ройтблат стреляла в Ленина. А в Ярославле были убиты Нахимсон и Закгейм.
Приболел Ленин, и у его постели того же племени врачи – Минц и Рейсброт.
И ведь нет других фамилий! Как из себя изжить правду?
Потому и сейчас, по крохам ловя одиночество, Куимов пытался закрепить за собой какую-то ясность. Чтобы хоть она дала бы возможность распрямиться духом.
4
Жене кажется, что звезды в Александровке огромные и лохматые, словно снежинки, на которые смотришь сквозь увеличилку.
Куимову так не кажется. Вернее, он на небо не смотрит. Ибо ему, как когда-то метко заметила Светлана, путают ноги стихи.
Потому, когда он их пишет, ему надо обязательно ходить и смотреть себе под ноги.
Вот и нынче долго он пытался в доме совместить скрип подошв и стон половиц, когда, вдруг заметив, что за окном давно ночь, вышел во двор и, слушая улюлюканье сверчков, начал нашептывать то нечто, которому суждено стать кое-чем:
Непостижимая наука
Бежать за временем вослед,
Когда отчаянная скука
Теснима, как бронежилет.
Он, кажется, физически почувствовал эту тяжелину и обреченно повел дальше:
Когда нечаянная радость,
Как неожиданная блажь,
Тебе свою вверяет сладость
И остроклювый карандаш.
И