Троесолнца. Наталья Шунина
совершили братки! Не имею отношения и не имел! И совесть моя чиста, как родник! Пусть всех сажают и убивают, я тут ни при чем. Пусть прокурор волнуется! Пусть шайка эта, прибравшая город, трясётся, что пробьёт их час!»
Он ещё долго хорохорился, но, не дойдя до дома, улёгся на подвернувшейся уличной скамье и зажмурил глаза: ему стало плохо. То ли страх безумия подкрадывался, то ли происходил какой-то спазм сосудов, но всё в его организме, будто на шарнирах, разболталось, заходило туда-сюда, то приливала кровь в конечности и они пекли, то он зяб ни с того ни с сего, и чувства все такие странные появлялись, точно каждый орган его отдельно: печень, сердце, половые органы, шея, мозг, – всё будто не в ладу друг с другом и сейчас расщепится, разойдётся навсегда, а ему придётся только орать вслед этому расщеплению. Только вот рёбра, напротив, сжимало тисками, и даже, кажется, они сплющивались, беспощадно придавливая бедное сердце. И больше всего горечи и тяжести пряталось в сердце. Ритм его сбивался, и в этот момент остальные органы такой какофонией звучали внутри, что он еле помнил себя в потоке этой душегубной хвори.
Дошёл он до дому где-то часа через два. Его потревожила бабуся: думая, что он пьян, она решила его спихнуть со скамьи и потрясти у его глаз палкой, вспомнив про Союз и закон о тунеядстве. Дома, среди своих работ, он сел на пол, потом свернулся на полу калачом, подложив ладонь под голову, и, совершенно ни о чём не думая, не разгадывая никакие ребусы, которыми окружил себя и замучил, закрыл глаза. Как будто вечность протекла с тех пор, как он узнал о смерти… Как будто ничего и не было… Никогда! И эта раздвоенность щемила внутри: так было или не было?.. И что вообще со мной?
«Господи, помоги же мне, – жалобно простонал он, когда дух его измучился от этих постоянно странных ощущений, безудержно несущихся по нему и расщепляющих его на невыносимо мелкие части, разделяя его заживо. – Ах, если бы ещё я верил», – бухнуло следом, как будто лишив последней надежды и забросив его в ту самую зловещую вульву пустоты.
И следом вытекли несколько горьких слезинок, не несущих ничего: ни облегчения, ни раската боли. И он то ли забылся, то ли уснул.
Проспал он около десяти часов. Проснулся к вечеру. Но не на полу, где засыпал, а на кровати. Вспомнить, как он туда перешёл, он не мог, да и не хотел. Юноша сел в кровати и долго думал об этой смерти, припоминал свои мысли, детали соревнования, лица, выражения и, главное, свои прогнозы: «Вот помогу метису и стану чуть лучше, а потом возьмусь за китовраса, за первый заказ, за мечту». И даже та праздничная туча, похожая на зарево радости, ему вспомнилась, и его зашкаливающее, гигикающее счастье и перевдохновлённость. А сейчас заказ был где-то уже далеко, точно в чертогах рая, и там же высоко парила мысль об искусстве, а сам он сидел и кашлял от серы, сквозившей из пакостных нижних врат.
– Вот погиб человек, а сейчас ещё какого-то таджика невинного посадят, и всё я запустил…
Об успехе своего первого заказа он уже не мечтал, не пытался купить его благими