Персидский джид. Далия Трускиновская
это Стенька слушал да мотал на ус. Но недолго он лакомился слухами и домыслами – потому что не могли же Мирон с Феодосием до полуночи нужду справлять. Вернулись мнимые иноки – и тут же разговор об ином зашел. А потом, помолившись, все легли. И Стенька тоже.
Онисий с Максимкой предупредили гостей, чтобы ночью по двору не шастали. Хотя после драки кулаками не машут, боярин удвоил строгость охраны. А отнимать добычу у кобеля ростом с телка – радость сомнительная. Мирон хлопнул себя по лбу – ахти мне, а мой убогий? И, показав Стеньке знаками, что требуется, повел его скоренько в известное место за конюшней, куда по летнему времени бегала мужская часть дворни.
– Полагают, будто какой-то мужик через бабу кого-то из здешних женок подкупил, чтобы дитя вынесли, и тут же то дитя задавил, – шепотом сообщил Стенька. – А вынес-де через нору – лаз у них там какой-то в погребе есть, капустной бочкой заставлен.
– На что лаз, коли усадьба невелика? – удивился Мирон. – Два шага – и вот тебе забор, и переправляй хоть младенца, хоть старца!
– И все они, сволочи, знают, кто тот мужик, но молчат – потому что боярину это объяснять опасно, боком выйдет, – продолжал Стенька.
– Старший сын, что ли? – догадался Мирон.
– Больше некому. Вот тебе скажи, что твой старший твоего же младшего порешил…
– Типун те на язык!
– Но почему же тогда его бабы под пыткой не выдают?
– Только одна, видать, правду знает…
– Что ж они подметное письмо не изготовят, боярину не подбросят?
О причине, которая заставила бы старшего троекуровского сына избавиться от младшего братца, оба молчали: причина известная! Боярин до того младенца возлюбил, что в завещании, того гляди, все ему отпишет.
– Как бы ту подлую девку вызнать? – спросил Стенька. – Кабы ты меня убогим не выставил – я бы, глядишь, с кем из женок знакомство свел. Мовниц-то не трогали, приказчикову жену не трогали, а только тех, кто в горницах и сенях на лавках спали.
– Кабы не твое убожество – ты бы всего не услышал, – напомнил Мирон, и они тихонько пошли обратно в подклет. Сделано это было очень вовремя – Максимка как раз отвязал четверых кобелей, черных и лохматых.
В подклет набилось немало народу, войлоки для гостей кинули у самой двери, но Стенька с Мироном были не в обиде. Красивый инок Феодосий был тут же со своим мешком и сумой.
– А и ладно, – шепнул он, – утром встанем раненько, помолимся, да и поведем убогого в Чудов монастырь. Дайте-ка я с краю лягу, я вас обоих помоложе.
– Нехорошо, честный отче, – шепнул и Мирон. – Ты лицо духовное, ты в середку ложись, а я с краю.
– Делай, как велено, – с внезапной строгостью приказал инок.
Мирон был неглуп – повадка инока сразу показалась ему диковинной. Сладкоречие сладкоречием, а сильно смахивал Феодосий на кречета, что сидит на рукавице под колпачком, ожидая, пока спустят на шилохвостку или иную пернатую дичь. И слышит он голоса, и понимает, что близок миг желанного полета, но медлит хозяин, и тяжко птице от сознания своего плена…
Кабы Стенька не был сейчас лишен употребления языка – посовещался бы с ним Мирон: нет ли, кроме