Мушкетёры Тихого Дона. Владимир Алексеевич Ерашов
него врассыпную. «Видать, зашел по какой служебной надобности, а холопы из княжеской челяди, по дурости, возьми, и что-нибудь не так ему скажи, вот он их поучает…». Машинально отметила про себя Костянка и тут вдруг её лицо просветлело и озарилось счастливой улыбкой.
– Ой княгинюшка… кажись… кажись, я ведаю, что здеся нам с тобой учинить можно… как твою честь и совесть оборонить, а Модеску – гада ползучего, вокруг пальца обвесть…
– Ну? – в охваченных глубокой тоской глазах княгини блеснул лучик надежды.
– Казак тот, что меня сёдни от истцов спас… Он же не из нашенских городовых, а из природных – донских будет. К нам он недавно с Дона приехавший, а значица он то Дикое Поле, как свои пять пальцев ведает. Он в степи и шляхи все, и сакмы разные ведать должён, и иде какая орда татарская стоит и кто в их улусах правит… на то он казак и есть… – единым духом выпалила Костяна. После чего на секунду задумалась и уже ровным голосом, без тени особого ликования продолжила:
– В том, что он Бехингера твово сыщет – в том я нимало не сомневаюсь, токмо вот не ведаю, согласится аль нет он нам помочь…
– А чего же ему не согласиться? – вопросительно вскинув брови, недоуменно переспросила княгиня, – мы ж его, аки дело справит за то, знамо дело, златом-серебром отблагодарим, как боярин в парче и шелках ходить будет… али ему вовсе и не злато надобно? – Внезапно начиная женским чутьем, смутно о чём-то догадываться, сказала Анна Вастрицкая, и проницательно прищурив свои холодные шведские глаза, пытливо заглянула в карие очи Костянки. От её проницательного взгляда, казалось, доходящего до самой глубины души Костянка зарделась и смущенно отвернулась. Как и большинство русских женщин, врать она не умела…
Ах, вот оно что… Та-а-ак… таперича всё понятно… а я-то всё гадаю, чего ж это он тебя вдруг спасать ни с того ни с сего стал? А тут оказывается, дела сердешные замешаны… – ласково взяв лицо Костяны своей мягкой ладонью, княгиня повернула её лицо к себе и, утирая внезапно брызнувшие из её глаз слезы шелковым платочком, спросила:
– Сказывай как на духу, люб он тебе али нет?
– Люб… ох, как люб, соколик мой ясный… Токмо, что с того… – горестно вздохнула Костянка, – я ж, как и ты, княгинюшка, есмь жена мужнинская… потому мои дела сердешные так при мне и останутся… Чай сама ведаешь, как у нас на Руси с этим…
– Ясно дело, ведаю… Ты вот что. Ступай-ка ты сей же час почивать, да домой, смотри, не возвертайся. В каморке своей сёднишнию ночь при мне проведешь, а то ещё неровен час истцы возвернутся, тады беды не оберешься. А завтра… утро оно всегда вечера мудренее…
И отправив Костянку на ночлег в специально пристроенную рядом с её опочивальней небольшую каморку, оставшись одна, княгиня со свечой в руках стала на колени перед иконой Спаса. Не один час провела Анна перед иконой в мольбе о ниспослании ей избавления от свалившейся на неё напасти, и только под утро, чрезвычайно утомлённая, но абсолютно умиротворённая, она с чистой совестью