В сумрачном лесу. Николь Краусс
Человеку пришлось воссоздавать его снова и снова, – сказал наконец Клаузнер. – Воссоздавать менуху, чтобы осознавать, что он, человек, во вселенной не зритель, а участник. Что без его действий вселенная, которую Бог замыслил для нас, оставалась бы незавершенной.
В дальнем конце комнаты кто-то лениво хлопнул в ладоши. Когда звук хлопка утих, не встретив поддержки, заговорил палестинский лидер, оставляя паузы для переводчика, чтобы тот передал рассказ о восьми его внуках, которые ездили в лагерь «Ростки мира», о том, что надо жить бок о бок, поощрять диалог, строить взаимоотношения. После него выступили еще несколько человек, а потом мероприятие закончилось – все поднялись со своих мест, Аббас двинулся вдоль стола, пожимая ряд протянутых рук, и вышел из комнаты, а его свита за ним.
Эпштейну тоже не терпелось уйти, и он направился к гардеробу. Но когда он уже стоял в очереди, кто-то похлопал его по плечу. Обернувшись, он увидел перед собой раввина, произнесшего проповедь об украденном времени. Он был выше Эпштейна на полторы головы, от этого жилистого человека, долго жившего на Ближнем Востоке, исходила прожаренная солнцем сила. Вблизи было видно, что его голубые глаза светились запасенным впрок солнечным светом.
– Менахем Клаузнер, – представился он на случай, если Эпштейн не расслышал его имени раньше. – Надеюсь, я вам не очень перебежал дорогу?
– Нет. – Эпштейн шлепнул гардеробный номерок на прилавок. – Вы хорошо выступили. У меня вряд ли получилось бы лучше. – Он говорил искренне, но углубляться сейчас в обсуждение ему не хотелось. Гардеробщица прихрамывала; Эпштейн смотрел, как она идет за его пальто.
– Спасибо, но заслуга, в общем-то, не моя. Большей частью это из Хешеля[2].
– А разве это не ваш старый рабби рассказывал?
– Ну, так история получается интереснее, – ответил Клаузнер и приподнял брови. Рисунок морщин у него на лбу менялся с каждой новой, более чем выразительной миной.
Эпштейн никогда не читал Хешеля, и вообще тут было жарко, и больше всего он хотел выйти наружу, чтобы остыть на свежем воздухе. Но когда гардеробщица, ушедшая к вешалкам, вернулась, на согнутой руке она несла чье-то чужое пальто.
– Это не мое, – Эпштейн оттолкнул пальто обратно к ней через прилавок.
Женщина взглянула на него с презрением. Однако он ответил на ее тяжелый взгляд своим еще более тяжелым взглядом, и она сдалась и заковыляла обратно к вешалке. Одна нога у нее была короче другой, но только святой не поставил бы ей в вину неторопливость походки.
– Вообще-то мы уже встречались, – сказал у него за спиной Менахем Клаузнер.
– Правда? – отозвался Эпштейн, едва повернувшись.
– В Иерусалиме, на свадьбе дочери Шульманов.
Эпштейн кивнул, но встречи не припомнил.
– Я никогда не забываю Эпштейнов.
– Почему?
– Ни Эпштейнов, ни Абраванелей, ни Даянов, никого,
Авраам-Иешуа Хешель – американский раввин, один из ведущих еврейских теологов и философов ХХ века, автор популярных книг по еврейской философии. –