Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том I. Лев Гомолицкий
бы спешит предупредить предположение читателей о заново пролитой крови и устранить ожидаемое уравнение двух – евангельской и современной – «казней». На таком же неполном совпадении двух эпизодов основан и третий фрагмент, где описан приход «простоволосой женщины», оплакивающей и обнимающей казненного, отирающей его рану. «Все думали, что это пресвятая», – добавляет повествователь, словно опасающийся того, что читатель сам об этом не догадается, но слух этот не подтверждая.
Иную перспективу привносит в текст 4-й фрагмент, где сообщается о приезде некоего неназванного всадника – на фоне слухов, что «божьи слуги» съезжаются к кресту. Оказывается (5-й фрагмент), что это трое изгнанных из России – Магомет, Будда и Моисей. Очередные три куска представляют собой речи, последовательно адресованные к Христу прибывшими гостями и полные обращенных ему упреков: Моисей – за то, что тот расколол иудейское племя и «принес миру бунты и печали»; Магомет – за то, что тот был слишком кроток и мечтателен («тебе бы быть с мечом, а ты был поэт»); Будда поучает распятого, что надо было победить боль и изгнать любовь, чтобы стать истинным вождем. Изложенные контроверсы никакого разрешения не получают: распятый на кресте на укоры не отвечает. Залитый кровью (так трансформируется сейчас «желтый сок»!), дважды раненный – копьем и пулей (но не убитый!), он молчит над новой стражей, спящей так же, как старая. Не приносит никакого утешения и странная концовка с ее зыбкой, трагически-амбивалентной семантикой: подобно «страже», молчит («лежит в молчании») и весь современный мир – «тот мир, который княжеским обрядом Его нагое тело окружал». Еще страннее инвектива, которою кончается произведение: мир этот осужден за то, что «был искушен, оставлен и восстал».
Данное произведение являет собой разительное противоречие между внешне «наивным», «простонародным» по взгляду и тону, чистоконстатирующим повествованием – и зыбкой, противоречивой семантикой текста, неразрешимостью трагических конфликтов, выраженных в нем. Тремя годами раньше Гомолицкий порицал Рафальского за обращение к форме сонета, предполагающей адресацию к «эрудированному» читателю и делающей лирику слишком «ученой». Но девять «фабульных» фрагментов нашего текста представляют собой не что иное, как сонеты! Правда, их сонетная природа затуманена «прозаизированной» записью, но от этого выбор автора не становится менее значимым. Избранная форма еще более усиливает общую противоречивость замысла и содержания речи голоса, раздавшегося из «газетного подвала».
Странность этой речи состоит и в том, что, в отличие от других высказываний Гомолицкого, где мировые религии выступают в единстве, союзе или синтезе (как будет, в частности, в рассказе «Смерть бога»), здесь христианство выделено и противопоставлено другим трем главным религиозным системам. И, несмотря на то, что ему, очевидно, отдано предпочтение и подчеркнуты его благородство и, может быть, внутренняя правота, указано одновременно и на глухое равнодушие к нему мира.
В