Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн. Ричард Брук
усталой покорности пришла отчаянная злость… Все он чувствует, все понимает, все видит, недаром же у него взгляд – что рентгеновский луч, но она для него просто забава, игрушка на одну ночь. Потешится и выбросит, как съеденный подсолнух, как пустую бутылку, и Саша не хотела гадать, что за «работу» ей предложат в этой странной коммуне, где, вероятно, жили все со всеми, совершенно свободно, как и положено анархистам.
Махно, не обращая на нее внимания, как будто был один, расстегнул поясной ремень и пуговицы на гимнастерке, прошагал к лежанке, сел, подвинулся, чтобы опереться спиной о стену, похлопал ладонью по тюфяку:
– Саша, подойди.
Голос его как будто стал ниже, даже чуть хриплым, но он, хоть и подзывал ее точно кошку, не понукал, не злился, спокойно ждал… Знал, что никуда она не денется.
Саша медленно стащила с плеч турецкую шаль, бросила ее на кресло, прямо на атаманскую портупею, сама присела на край, машинально стащила черные ботики – натереть мозоли не успела, но разгоряченные ступни ныли, просили отдыха. Ах, сейчас бы теплую ванну, да чашечку ароматного чая со смородиновым листом и мятой, да с кусочком Агашиного пирога, воздушного, из антоновки – и спать, спаать…
Это все ей снится. Гуляйполе, хмель, гармошка, запах сена, резеды и подсолнухов, резкий, жгучий водочный вкус, и атаман со свирепыми синими глазами. Она в жару – в этом все дело, и сладкая, тянущая боль внизу живота – просто от лихорадки.
Махно сглотнул, громко перевел дыхание, ладонью уперся в пах… Ждал.
Она подняла руки, распустила «прическу» из кос, наспех собранных в пучок на затылке. Шпильки посыпались дождем на пол, темная волна расплетенных волос укрыла ее ниже пояса, как шелковый плащ. Встала, расстегнула тугие жемчужные пуговки на вороте платья… вот и обнажилась шея, ткань поползла вниз, открывая плечи.
Он не выдержал, позвал снова:
– Иди сюда! Не бойся, не съем…
Саша – босиком, с распущенными волосами, в открытом платье, сползающем с плеч – подошла. Думала, Махно схватит грубо, повалит, но он лишь за руку взял, усадил рядом, сам повернулся к ней:
– Сашенька… ну що ж ты за дикушка? Нешто на Москве все барышни такие?
Ладонь у него была жесткая, шершавая, пальцы – как железо, а касался он нежно, пальцев не сжимал, словно поймал птенчика и повредить боялся. Саше вдруг отчаянно захотелось, чтобы обнял, стиснул покрепче, как в танго, и накрыл собой, спрятал. Она надрывно всхлипнула и сама обняла его, уткнулась лицом в грудь. Он задышал жарко, хрипло – видно, легкое повреждено пулей или болезнью – но сердце билось сильно, громко, ровно: как молот стучал по наковальне.
Усмехнулся ей в волосы:
– Любушка моя… Ты мужа-то знала – али наврала?
– Знала… – Саша, не понимая, откуда в ней взялось такое бесстыдство, подхваченная горячей волной, стала целовать его шею, пахнущую табаком и горячей степью, и еще чем-то незнакомым, приятным, до того волнующим, что она застонала в голос – и тут же почувствовала