Кремлевский Папа. Егор Герасимович Посвежинный
>На вид страннице можно было дать лет тридцать восемь – сорок. Усталое,
бледное лицо, худые плечи, угасший вид. Она не знала, куда приткнуться в в
окзальной сутолоке и везде, где останавливалась, чувствовала себя виноватой.
В зале ожидания, где всегда полно народу, было неуютно и по-казенному грустно. Массивные скамьи, изрезанные похабщиной, всегда заняты, пол посыпан опилками, завален сумками, корзинами и
тюками.
Народ пробавлялс
я тем,
что предлагала скудная жизнь, довольствовался малым. Услышав очередной хрип-объявление в громкоговорителе, вокзальный люд хватал котомки и бросался к выходу. Свободные места занимали новые пассажиры, а
через пару часов остолбенело и по неизменной привычке броситься к поездам – навстречу неизвестной жизни. И
так ежесуточно, ежегодно. Людское движение, кем-то запущенное, не замирало в самые черные дни: народ заботился
, колготился, чтобы выжить.
За
этой вокзальной суетой с высокого пьедестала в зале ожидания смотрел Феликс, стоявший в длинной шинели из бронзы и таком же картузе. Рыцарь революции! О
н никому не мешал, но напоминал о суровой строгости сталинских законов. С ним народ
обвык, притерся и уже, как будто, не замечал. Только вновь приезжих он подавлял массивностью и пристальным взглядом. Иной старик с
полупустой котомкой подходил ближе полюбопытствовать и крестился, вернее, открещивался, размышляя вслух:
«Это сколько же металла вылито, истрачено! М
ать честная! П
ри нашей-то голопузости. И ведь исхитрились, окаянные, д
аже глаза, а в глазах зрачки вылить!» Как раз железным взглядом и поражал всех Феликс. Пассажиры
постепенно уживались с бронзовым соседом, признавали в нём неизбежный гнёт революции, иногда подбирались ближе и снизу
вверх всматривались в строгое выражение лица, пытаясь понять смысл строгости и то, зачем, за какой надобностью вздыбили его в зале ожидания. Но, не найдя ответа, тихо и скромно лаштовали котомки, утихомиривая свои
гнетущие мысли.
Внизу, у самого пьедестала, и облюбовала себе местечко странница. Между стеной и возвышением было пол-аршина свободного места – от глаз чужих подальше и себе хорошо. П
о ночам странница в этом укрытии отдыхала, укладываясь прямо на кафельном полу. А голову прислоняла к рыцарю р
еволюции, да так аккуратненько присоседивалась, что никто её со стороны и не видел, и не тревожил сон. А утром она старалась освободить рыцаря от своего присутствия.
Уходила в город, что-то искала, высматривала, а к ночи снова забиралась в укромный уголок, под защиту Феликса Эдмундовича. Так жизнь и коротала,
не доставляя никому забот.
Однажды тайничок опустел. По-прежнему смотрел строго на вокзальных людей бронзовый рыцарь, словно подозревал кого-то или хотел спросить, куда делась постоялица. Вторую
ночь не ночевала…
А странница оказалась в еще более надежном месте – в вокзальном подвале, где размещалась милиция и были устроены камеры предварительного заключения. Камер всего четыре. Чья-то властная рука оборудовала
их коваными решетками и массивными задвижками, с
тройной надежностью, чтобы никто не мог и подумать о побеге.
Стены были окрашены в ядовито – зелёный цвет. Их с беспощадной жестокостью пожирал грибок до красных опалин кирпича. С потолка тускло скалилась лампочка, подернутая паутиной.
Странницу ввели в пыточную. Допрос вел старшина по фамилии
Здоровилов с землистым цветом лица и с исподлобным взглядом, подгребавший
к выслуге лет. По правую руку от него, за шатким столиком, сидела напыщенная женщина в милицейской форме с погонами сержанта. Служитель порядка пытался разговорить странницу, повернуть к откровенности:
– Ваша фамилия, имя, отчество?
– Не помню.
-Я вас в который раз спрашиваю: фамилия
и место проживания?
– У меня с памятью что-то…
– Но имя своё и фамилию вспомните, пожалуйста! Мы хотим знать, что за гражданка у нас появилась, обитает за памятником. Может, в помощи какой нуждается…
Странница продолжала молчать.
– Откуда вы возвращаетесь и к кому приехали?
– Не знаю, не помню.
– Я вас ещё раз