Старый дом. Катерина Картуш
заслезились глаза. Холодные льдинки впились в белёсые волоски щетины на квадратных скулах, сорвали с головы картуз. Отцовский картуз!
Накатила невозможная безнадега.
Ему было всего четыре года! Что он понимал тогда? Что помнил?!
Красные, перекошенные от злости лица городовых, охаживающих дубинками широкие отцовские плечи. Втроем на одного! Заломали, как раненного медведя!
«Козлы вонючие! – зло хрипел отец, с кровавой слюной выплёвывая выбитый зуб. А как приметил сына, так и вовсе заревел дурниной: – Чего прибёг, малой?! Давай назад, к мамке! Поведай все, что видал! Пущай в кутузку немедля бежит!»
Егорка тогда со страху чуть не обделался!
Зря, конечно, за отцом увязался, но уж больно хотелось взять его за руку, пройти гордо по широкой мостовой! А как на улицу выскочил, так на Пушка и налетел! Пока шерсть изо рта вытаскивал, да слюни собачьи со щек обтирал, глянул, а отец уже за угол поворачивает. Догнал он тогда батю, но слишком поздно…
Как корил он себя, будучи взрослым! Как рвал на части душу! Он же мог задержать отца, не пустить в тот огроменный дом со скользким полом!
«Ты не верь, сынок! Не убийца я!» – шептал батя, косясь подбитым глазом на сжавшегося в комок мальчонку.
Что мог чувствовать Егор, слыша мамкины стенания по ночам, да стук неистовых поклонов перед божницей?! Вспоминая ее дрожащие обмороженные в ледяной воде руки, бережно обтирающие изуродованные кандалами ноги отца с кровоточащими ранами?! Безграничную жалость и безграничную ярость!
Похоронив отца, мать больше не видела смысла в жизни. Сына она не замечала, и Егор как никогда остро переживал свою вину. Она умерла ночью, на сыром земляном полу, перед иконой пресвятой Богородицы.
Его детство окончилось в девять лет. Он задержался в суровом краю еще на десять. Сначала – детский дом, затем ремесленное училище. Осваивал кузнечное дело в охотку, с интересом. Подмастерьем в кузнице лошадей подковывал. Оградки резные, да перила затейливые ковал добрым людям от души, за просто так – тяжелой работой гнев усмирял. Немногословен был, да угрюм по-мужицки. Никто сердечным теплом его не зацепил, ни с кем он не сдружился. Когда терпение вышло, да замаячила впереди ясная цель, Егор первый делом в комендатуру сунулся, недаром три дня возился с оконными решетками – вызнал, где что лежит, да как охраняется! Дела усопших ссыльных давно в подвал снесли за ненадобностью, да в коробки побросали. Вынести – плёвое дело, да и часовой при деле – с девкой в кустах звезды считает.
«Личное дело каторжанина Игната Кравцова, осужденного за смертоубийство…» – навернулись слезы. Дальше читать не смог, подхватил под мышку и – опаньки! – фраерок пришпиленный нарисовался, соглядатай на подстраховке за вольнонаемными, за пять червонцев мать родную продаст!
«У-у-у, гнида! Ишь вырядился в вошь смердящую, думал, не признаю! – смачный плевок на грязный пол. – Ксива – не похоже, что деланная.