Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Николай Андреевич Боровой
комплименты после концерта в Варшаве и рада более близкому знакомству, ей интересно.
Они начали общаться – конечно о музыке, в первую очередь именно о ней. Обнаруженное обнадеживало и увлекало во вселенную этой необычной женщины еще сильнее – в отличие от большинства знакомых профессору Житковски исполнителей и музыковедов, сознание и восприятие пианистки Магдалены Збигневской не было слепо замкнуто в круге чисто профессиональных вопросов композиции, структуры, стиля и техники игры. Магдалена в первую очередь задавалась вопросом о том, что значит музыка со всеми ее особенностями, постигала музыку как речь и причудливый текст, прячущие выражение быть может самого сокровенного и главного, жила в исполнении восприятием и раскрытием смыслов, которыми полны образы музыки. Вообще – жила исполняемой музыкой, диалогом с ней, таящимися в ней смыслами, дышала в работе над произведением стремлением воспринять и понять то последнее, о чем говорит музыка, различить, тонкостью восприятии и мысли уловить в музыке близкие себе смыслы и настроения. Все эти рассуждения Магдалены огорошивали, могли бы показаться не опытом поисков и творчества, а где-то почерпнутыми ради красного словца, если бы Войцех не слышал перед этим ее игры, и не знал наверняка, что каждое слово в них – правда, обретенное в труде над собой. Она говорила, выражала свои убеждения и мысли, а он вспоминал концерт в Варшаве, ее надрывно изогнутую над роялем в порыве чувства фигуру, чудо и чистоту извлекаемых ею из клавиш звуков, смотрел на нее пристально и мысленно говорил – да, всё так. Войцех был поражен, забыл обо всем, полностью отдался теме разговора и партнеру, тем более, что тема эта, как никакая иная, была ему близка, жила в нем и его мышлении, определила написание законченной незадолго до этого монографии, и стоило произнести лишь пару слов, как профессор философии Житковски моментально зажигался, погружался в недавно бурлившие под его пером мысли. Они стали говорить о Шопене, конечно… о его трагической судьбе… о таинстве исповеди в его по большей части простой музыке, гениальной именно ее выразительностью и смысловой, нравственной, эмоциональной глубиной, удивительной способностью раскрывать в себе вселенную личности и судьбы человека, «романтической» и ординарно, и совершенно… О том, что близкая предначертанность смерти, лишающая обольстительных иллюзий молодости, быта, самой жизни, заставляющая на каком-то последнем надрыве ощущать трагизм и ценность жизни, ответственность за отпущенный дар – вот, что делает человека по настоящему вдохновенным и созидательным, человечным и глубоким, жертвенным в служении своему таланту. Красота Магдалены перестала для него существовать, он вообще забыл о ней – весь горизонт его сознания и напряженно пытливого восприятия был застлан неординарным, глубоким человеком, удивительно интересным миром опыта и души, мысли и судьбы, неожиданно открывшимся