Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Николай Андреевич Боровой
оказалось, была способна подарить ему то, что было ему так нужно. Настала весна. Закипели университетские заботы, всегда обступающие академический люд в преддверии завершающих учебный год экзаменов. Войцех напряженно работал, вычитывая остатки курсов, засиживаясь над несколькими, находящимися на стадии задумки или воплощения книгами, она – концертировала, но видеться они находили возможность чуть ли не каждый день, еще не говоря, но понимая, что уже давно должны сказать друг другу что-то важное, состоявшееся внутри них и касающееся неожиданного поворота, который приняли их отношения. Их общение всё больше стало похожим на завязывающийся роман, они уже не могли прятать эту очевидность ни от себя, ни от других. Он, откровенно говоря, признавался себе в этом и с каким-то боязливым трепетом и нехотя – его пугали те изменения, которые это могло привнести в его судьбу и жизнь… Он слишком привык к теплой раковине своего одиночества, которую делят с ним рождающиеся внутри и после приходящие на бумагу книги, не могущие ни оскорбить, ни унизить, ни потеснить, ни опутать напраслиной суеты и забот, благословляющие и любящие того, кто своей жертвой и трудом дарит им жизнь. Он испугался оборота, который приняли их отношения, замаячившего не слишком уж далеко полного сближения, к которому вела вся логика и суть происходящего между ними, сила всё более укрепляющихся в его душе чувств к Магдалене, всё большего срастания с ней жизнью и душой. Ему нужно было глубокое, тесное общение с ней, ее близость в обстоятельствах, желательно – каждый день… Однако – она была для Войцеха эдаким чудесным цветком в оранжерее, которым хочешь искренне и с наслаждением любоваться, но который не хочешь или быть может просто боишься сорвать, ибо понимаешь, что поддавшись слабости и искушению, не принесешь ему этим добра… Войцех начал искать мысленно какой-то формат для их отношений, позволивший бы их сохранить, придавший бы им легитимность и определенность с социальной стороны, но при этом уберегший бы его от того, что так его пугало – он окончательного и полного прихода Магдалены в его жизнь, от безжалостного, будто навязчивая идея или безумие властвующего им уже совсем нередко желания, в один из моментов разговора броситься грузным телом перед ней, поцеловать ей колени и кончики пальцев, и суметь наконец-то выдавить из горла – «пани Магдалена, я люблю вас». Мысли об этом настигали его часто и не на шутку пугали его, и с этим надо было что-то делать. В какой момент он почувствовал ясное, могучее желание, чтобы эта женщина вошла в его жизнь навсегда, стала частью его судьбы и мира, ощутил какую-то непререкаемую, подобную болезни или жажде необходимость в этом? Он не знал, не мог сказать себе. Это просто как-то случилось, непонятно когда он обнаружил, что это побуждение присутствует в его жизни, заполняет ее, содрогает ее, налаженную и устоявшуюся, одинокую, всецело отданную вдохновению мысли, книгам, преподаванию.