Перо. Дарья Лопатина
помочь встать.
– Беда, Вера, беда! – наконец начала всхлипывать та. – Это всё Мила! Она пришла с какой-то девочкой. Люда, кажется… Я её несколько раз видела в школе у тебя. Ты мне её показывала. Они забрали все сухари.
Вера онемела. Одно дело некрасиво вести себя, но поступить так с ними! Ведь они дружили с самого детства! Это хуже самого мерзкого предательства на свете! Этому даже определения никакого нет.
Она сорвалась с места и понеслась к дому ненавистной теперь этой наглой девицы. Бежать надо было два квартала и Вера была обессиленная от голода. Но сильнейшие негативные эмоции придали ей таких сил, что она не только эти два квартала, а до самого Берлина, до самого фюрера могла добежать в мгновение ока.
Ворвавшись в квартиру, она начала хлестать по щекам эту тварь, даже толком не отдавая отчёта в своих действиях! Хлестала и не замечала, что по её собственным щекам текут слезы, а сама она бесконечно произносит:
– Как ты могла?! Как ты могла?! Как ты могла?!
В конце концов устали обе. Вера бить, а Мила терпеть побои. Тем более, что в последние месяцы ели мало и обе ослабели. Когда отдышались, Вера снова спросила. Уже спокойно.
– Как ты могла?
Сначала было молчание. А потом Мила заговорила:
– Ты просто не знаешь. Я потеряла карточки. Все.
Вера вытаращила шокировано глаза. Потерять в это сложное время карточки, только по которым и можно было получить предназначавшуюся еду, значило убить всю свою семью. И только она хотела произнести сочувствующие слова, как Мила не дала ей пожалеть себя жестокими словами:
– И я не жалею о совершённом поступке! Это закон выживаемости. Главное – выжить. Думаешь, родителям с братом я дала хоть один? Все съела! Все! Ты слышишь? Все! Родных не пожалела! И ты надеялась, что я тебя пожалею? Да ты мне никто! И поверь мне, не одна я так думаю. Не единственная в этом жестоком, голодающем мире. Все остальные лишь притворяются чистенькими.
Вера поверить не могла, что только что, не смотря на недостойный поступок подруги, хотела выразить соболезнования. Теперь она представила, как посмеялась бы над ней Мила, успей она произнести слова сожаления и вышла из себя.
– Ты – тварь, – только и ответила на это Вера.
Слова эти вырвались непроизвольно и тогда она ещё не знала, что в последствии эти два слова вольются в одно и она так и будет называть про себя (ибо в слух и вовсе откажется поминать эту моральную дистрофичку) – Татварь. Сейчас же она просто сказала:
– Я никогда не знала тебя по настоящему. Ты самое мерзкое, что я только видела. Ты хуже таракана. Ты хуже людоеда. Умри твои родители, ты не будешь сомневаться даже. Будешь есть их трупы. И тебя не трогает, если умру я по твоей вине. Ты и меня съешь. Мама даже не сможет меня защитить. Просто не хватит сил. Тоже по твоей милости. И вот, что я тебе скажу – ещё Чехов сказал как-то – «Лучше быть жертвой, чем палачом»! Но такой