Театральная сказка. Игорь Малышев
принял его самостоятельно и без подсказок.
– Ну, хоть намекнуть-то ты мог!
– Нет, не мог. Нельзя.
– Кстати, а что ты видишь, когда мы уходим в Засценье?
– Да ничего. Вы исчезаете на какое-то мгновение, почти неуловимое для глаз, а потом появляетесь снова.
Ветка подскочила к нему, взяла за руку.
– Пойдём с нами в следующий раз? Ну, пожалуйста.
– Нет.
– Почему? – заканючила она.
Альберт посмотрел на детей с усталой отрешённостью, которой прежде они за ним не замечали, и сухо ответил:
– Во-первых, мне по пьесе не полагается быть с вами в это время. И во-вторых, пусть бы даже я и захотел пойти, у меня всё равно ничего не получится. Я просто уткнусь в стену, и всё. За сцену могут ходить только такие, как вы, – в голосе его слышалось сожаление. – Не зря же я искал вас.
Альберт махнул рукой и приложился-таки к фляжке.
– За вас, друзья мои! Я очень рад, что у вас получилось, – сказал он, однако прозвучали эти слова тускло и не очень-то искренне.
Крыша и мечты о самоваре
Едва ли не с первого дня, как дети начали изучать лабиринты театра, ими владело желание отыскать путь на крышу. Но делом это оказалось отнюдь не лёгким. И даже Альберт ничем не смог им помочь.
– Друзья мои, если бы я хоть что-то понимал в этом сумасшедшем доме! – всплеснул он рукавами тортилловского плаща.
Он опять был изрядно нетрезв. После того как дети побывали за сценой, пить он стал чаще и больше. И к тому же в его отношении к своей маленькой труппе неожиданно появилась некая холодность и отстранённость. Он больше не орал на них во время репетиций, когда они фальшивили, не кричал «браво!» и не обнимал, когда оказывался доволен их игрой или внезапной импровизацией. А вскоре репетиции и совсем прекратились.
– Вы уже сами всё умеете, – объяснил свою позицию Альберт. – Мне больше нечему вас учить.
Отношения установились очень ровные и прохладные, как у посторонних, не зависящих друг от друга людей. Режиссёр закрылся, словно пытаясь что-то утаить от детей, какое-то новое, не очень хорошее, чувство.
– Раньше мне казалось, я наизусть знаю здесь каждый закоулок, – продолжал Альберт. – В детстве я излазал театр вдоль и поперёк, а недавно решил найти комнату со старыми газетами и не смог. Пишу монографию о Чехове, хотел уточнить детали первой постановки «Иванова». И вот, представляете, до сих пор не могу вспомнить, где она, эта комната. Чёрт её маму знает. Иногда мне кажется, что здание за эти годы поменяло архитектуру. А про ход на крышу… Нет, про него и подавно не помню. Извините.
И он, громыхая растоптанными башмаками, отправился домой.
– Как думаешь, это правда? – спросила Ветка у Мыша, когда они остались одни.
– Что правда? Что здание в центре Москвы может поменять свою архитектуру? – Мыш скривил губы. – Ну, учитывая, как Альберт пьёт…
– Да брось ты! Недавно на наших глазах исчезла целая кирпичная стена. Заметь, крепкая и основательная такая стеночка. Стоит ли после этого вообще