Грани миров. Галина Тер-Микаэлян
я сама разберусь. Да, кстати, в ящике со старой посудой стоит какая-то безобразная посудина, сейчас, – она закрыла крышкой кастрюлю, в которой уже аппетитно попыхивала каша, и, порывшись в буфете, вытащила громоздкую, безвкусно расписанную сахарницу. – Это, наверное, ты, Ада, покупала? Не Фаберже, конечно, но для нашей кухни сойдет – вы с Петей оба постоянно все бьете. А для гостей я буду хрусталь доставать.
– Откуда у нас это пузатое безобразие? Нет, я не покупала, – близоруко вглядевшись в «безобразие», Ада Эрнестовна пожала плечами, но вдруг помрачнела: – Ах, да, это же Клавдия купила – еще в тридцать третьем, когда они с папой только поженились. Помню, тетя Надя увидела эту сахарницу и чуть не упала в обморок, – она оживилась, и взгляд ее стал задумчивым и нежным: – Разве ты забыл, Петя? Мы тогда ждали гостей – Льва Борисовича Каменева из Москвы, – и вдруг эта жуткая сахарница!
– Нет, я помню – папе тогда предложили возглавить ленинградский филиал издательства «Академия», а он отказался.
– Конечно, зачем ему это было нужно? Его никогда ничего не интересовало, кроме науки, не понимаю, как сумела Клавдия…
Петр Эрнестович, нахмурившись, прервал сестру:
– Хватит об этом, Ада! – он потрогал сахарницу. – Почему ты не отдала это ей, когда она уезжала? Надо было все отдать, я же тебя просил!
– Ой, Петя, неужели ты думаешь, что ей нужна была эта сахарница? И не надо меня снова упрекать – то я ей не отдала, это я ей не отдала! Я отдала ей все деньги, что были в доме, столовое серебро, мои золотые вещи, но только для того, чтобы она оставила нам Сережу – я не могла себе представить, что эта дрянь будет растить и воспитывать нашего брата! Но мамины золотые вещи я не могла позволить ей взять, как она хотела, – это память! Ведь на маме было это колечко, когда ее убили!
– Не кричи, Ада, не заводись, – устало возразил ей брат, – ты прекрасно знаешь, почему я тебя просил все ей отдать. Клавдия меня лично мало волновала, но ведь она ждала ребенка – ребенка от нашего отца, нашего брата или сестру. Ради этого ребенка… До сих пор не могу себе простить, что не разыскал их после войны, мы ведь даже не знаем, кого она родила и жива ли вообще – была война, был голод. Сереже, вот, всю жизнь лжем, что его мать умерла. Хотя, возможно, это и правда – будь Клавдия жива, она, я думаю, объявилась бы – не могла же она навсегда забыть, что у нее есть сын.
Ада Эрнестовна с демонстративным видом опустилась на табурет и презрительно поджала губы:
– Нашел из-за кого переживать! Не волнуйся, она жива и здорова, а память у нее пробуждается, когда ей нужны деньги.
– Ада! – предостерегающе воскликнула Злата Евгеньевна, но Петр Эрнестович уже вопросительно поднял бровь:
– Что такое, Ада? Что ты имеешь в виду? Ты виделась с Клавдией?
– Я? М-м-м… Я не… – она сконфузилась и беспомощно взглянула на невестку, которая ответила ей укоризненным взглядом.
– Нет уж, пожалуйста, я хочу все знать, – сухо произнес Муромцев. – В чем дело?
Он посмотрел на жену,