Не упыри. Светлана Талан
С отцом она так и не встретилась. Раздала пленным гостинцы и вернулась домой.
За районным центром находился концлагерь для советских военнопленных. Женщины из села ходили туда, носили пленным хлеб, вареную картошку.
– Может, и наш там, – печалилась мать. – Голодный да холодный.
– Кто ж тебе там что скажет? – сказала Тетя.
– Хлеб за колючую проволоку женщины перебрасывают, ну так, наверно, можно и увидеть, кого там держат.
– Пойду я одна, – решила Тетя. – Если увижу его, в другой раз ты сходишь. А пока оставайся с детьми.
Так и сделали. Мать испекла ковригу хлеба, отварила три картофелины, а Тетя, помолившись перед дорогой, вышла рано утром, когда небо еще только начало сереть.
Целый день мать, словно предчувствуя недоброе, не находила себе места. И недаром. Поздно вечером огородами вернулась Тетя. Была она сама не своя. Вошла в хату, упала на пол и начала так плакать, кричать и рвать на себе волосы, что мы перепугались, залезли на печь и притихли, как мышата в норке.
Бросилась к ней мать, допытывается, что случилось. Тетя не отвечает, только голосит.
– Что?! Он там? Его убили? – взволнованно допытывается мама.
– Нет! Нет! – только и сказала Тетя.
– Да что ж случилось? Ты была там?
– Да! – кивает. – Отдала все несчастным…
– А еще что?
– Немец… Немец… меня поймал! – голосит она.
– Изнасиловал?
– Да! Я жить не буду! Не хочу жить! – кричит Тетя и бьется головой об пол.
Мы не могли понять, что случилось с нашей Тетей, но тоже хором заголосили на печи.
С того дня Тетю стало не узнать. Всегда работящая, проворная, она и по хозяйству успевала, и на своей швейной машинке что-нибудь сшить, и за нами присмотреть. А теперь стала молчаливая, потерянная. Ходит, словно привидение, не говорит, не ест, а когда спать уляжемся, слышно, как она плачет. Мать ее успокаивает, говорит, что не одна она такая, что люди на фронте гибнут каждый день, а у них дома малые дети остаются сиротами, – война беду принесла в каждый двор.
Как будто помогло. Начала она приходить в себя. Смотрит грустными глазами на белый свет, но хоть есть начала. А однажды снова упала на пол и стала кричать: «Тяжелая я! Не хочу немца! Не хочу!..» Мы не понимали, что с Тетей, но притихли, только всхлипывали. Мать нас загнала на печь и приказала спать. Да какой сон, если они там о чем-то с Тетей шепчутся. Услышали мы, что мать отведет ее к какой-то бабке, которая женщинам помогает. А я тогда подумала: «Пусть бы мама куда угодно Тетю отвела, лишь бы она не плакала».
Все следующие дни Тетя то лежала в постели, глядя пустыми глазами в потолок, то спешила в хлев, наклонялась над большой деревянной кадушкой, стонала и приговаривала: «Не хочу немца, не хочу». Я бы спросила, чего это она про какого-то немца все говорит, но было страшно, что она снова начнет плакать и голосить. Наверно, жизнь в ее лоне так жадно стремилась появиться на свет, что бабка не помогла Тете. А вскоре мать сказала, что у нас будет братик или сестричка.