Не та жизнь. Иона Фридман
меня раз схватили, я так брыкался, что штанов им стащить не удалось. Это было демократическое развлечение, напасть могли на кого угодно, хотя заводилы были постоянные. Был всегда и постоянный козел отпущения, кто-нибудь слабый, странный, не похожий на других. Время от времени бедняги в этой должности менялись, возможно, заводилы хотели разнообразия. Я раз чуть-было в это не влип, но тут в класс пришел новый мальчик, слабый и умственно отсталый, он просто «просился» в козлы. Учителя в это не вмешивались, это происходило на переменах, не на уроках.
Секс был постоянным предметом разговоров. Малец спрашивал с подвохом: а откуда твоя сестра появилась? Я парировал: а ты откуда? Он: но ведь она недавно. Как будто что-то резко изменилось в биологии Homo Sapiens за десять лет. Другой анатомический вопрос: растут ли волосы из п*зды или вокруг? Может, кто спросил, и вправду не знал? Я определенно не имел понятия о существовании где-то каких-то там волос, и не задавался этим вопросом. Другой мальчик подбивал меня спросить у учительницы, что такое «е*ать». Я и впрямь не знал этого слова (он-то, конечно, знал, какую реакцию вызовет этот вопрос), но мне было знакомо слово «лобызать» (странно, значит, читал что-то, где оно встретилось, это старомодное, давно вышедшее из лексикона слово), и у меня было чувство, что между тем и другим была какая-то связь, так что я к учительнице приставать не стал, представляю себе, что было бы.
История неслась быстро. Пик дикости был в пятом классе, в седьмом дело шло к позднему средневековью. Феодал уже защищал монаха, если тот давал ему списать домашнее задание по алгебре. В восьмом наступило новое время, постепенно складывались черты капиталистической формации. Плохие ученики ушли в ремесленные училища или техникумы, классы объединили, и общение стало более интеллектуальным. Времяпрепровождение на уроках было не тем, что прежде: играли в какой-то сложный вариант «морского боя» и в шахматы; ходы передавали через весь класс записками. Один парень из нашего класса даже выбрался впоследствии в гроссмейстеры. Я некоторое время ходил в шахматный кружок при Доме Пионеров. Через наши квалификационные турниры пронесся, как ракета, пущенная в небеса, будущий чемпион Израиля. Я был бездарным игроком, дошел до третьего разряда и бросил. Успех ученого определяется его лучшими ходами, успех шахматиста – худшими, ошибку можно исправить в науке, но не в игре.
Детского похабства уже не было, но уже появились первопроходцы, приступившие от разговоров к делу. Особенно серьезное впечатление производил один парень, который меня некоторым образом опекал, вроде как его отец, чиновник в союзном управлении, опекал моего отца, завлаба в институте, подчиненном этому управлению. Он далеко пойдет: когда я с ним встречусь в 90-х, будет уже с восьмой женой, наверно, счет пойдет и дальше. Был он из тех, про кого говорили «бьют не по паспорту, а по морде»: безошибочно еврейские фамилия и внешность, но национальность по матери.