Дневник. Софья Островская
мама, брат, я… Нового и быть не может. Воззрение «pa» на жизнь очень старо; que faire!![167] А жить так хочется… так безумно, ужасно тянет! Но приходится покоряться. На Островах особенного ничего. Народу очень много, но публика вся какая-то серенькая, одним словом, праздничная, воскресная. Я думала, хоть R приедет, нет, не мог. Очень, очень милая личность, симпатичная и, как мне кажется, вполне естественная. Это почти что главное преимущество человека. Как можно больше простоты. Но не везде и не всегда ее найдешь. Трудно сыскать! «Мой» тоже был на Стрелке. Но, кажется, меня не видел. Противно. И всегда так случается: мы возвращаемся – он только едет! Иной раз так даже досада берет. Почему? Не знаю. А впрочем, не все ли равно. Да, да – пусть будет все равно. Так должно быть почти всегда. Мое слово – ибо я предпочтительно молчу. Не знаю – мой вечный ответ, ибо я боюсь своих мыслей и упорно прячу их! Не знаю…
Август 8, понедельник
Друг мой – я тебя жалею! Как мне жаль тебя! Мой добрый, хороший, правдивый друг. Мелочи способны повлиять на всю жизнь… на всю жизнь… И это пугает… И не знаешь, что делать для избежания этих «ничто». А их так много. Одно промелькнет и забудется – другое оставит глубокий след. Почему мы все живем несамостоятельно? Всегда для кого-нибудь. Жизни всех связаны между собой. Связаны невидимыми, но ощущаемыми и крепкими нитями. И ничто не в состоянии разбить эту связь. Даже смерть не может. Ибо души бессмертны. Души наши соединены между собой – и связь эта бессмертна. А другой раз и к близкому человеку не чувствуешь ничего. Связи нет – души далеко, флюиды спят… И не всегда встретятся мысли, не всегда найдут покой – нет. Да, много странного на свете. Но я помню о тебе, друг мой, и безумно жалею тебя. Мне кажется, твоей вины здесь нет. Хотя… Я ничего не знаю – ничего. Но если мне так думается, то, вероятно, предположенье правдиво. В чем твоя вина? Нет, нет – ты не виноват. Знаешь ли ты это? Нет. И это меня мучает. Как объяснить тебе? Не знаю. Впрочем… могла бы, да ведь не поймешь меня. И поэтому молчу, не желая сбить тебя. А так хочется примирить, сказать… что? не все ли равно!
Друг мой, я тебя жалею! Жалею и понимаю!
Август 13, суббота (утро)
Вчера вечером Коля[168] уехал в Воронеж. Он очень милый мальчик, добрый и симпатичный. Эдик так повис у него на шее, так и застыл, осыпая поцелуями, смелыми и детскими, его лицо. Ну… и все! Больше пока ничего.
Вечер.
Дождь. Небо серо и противно; мокрые, блестящие крыши так матово, так ужасно блестят. Мне грустно. Почему? Я не знаю. Я зла, я нервна – и потому мне очень гадко; печально и тоскливо!! Я не терплю такую погоду. Я не могу ее видеть. Мне холодно. На плечи я накинула мою пеструю шаль. Но это не помогает. Мои руки так холодны, так холодны! Я люблю мою шаль: с ней связаны только хорошие случаи в жизни. Добрые, хорошие воспоминания. Сегодня я видела странный сон: знакомый сон! Ибо это было и, мне кажется, еще повторится. Я этого не боюсь, я к этому равнодушна. Только что пробили часы в столовой. Сколько – я не считала. Лишь вслушивалась в их властный, серьезный звук. У нас испорчено электричество,
что поделаешь! (фр.).
Николай Анатольевич Попов многократно упоминается в дневнике Островской, чаще всего как Николенька, Николь. В 1930-е гг. он проживал с семьей в Москве по адресу: Б. Левшинский пер., д. 17/25 (справка ГКУ ИС (Паспортный стол района Хамовники. Домовая книга за 1940 г.)).