Смотрю на Божий мир я исподлобья…. Игорь Губерман

      Мне кажется давным уже давно,

      и мне от понимания приятно:

      мы вставлены в какое-то кино,

      а кто его снимает – непонятно.

      Мы затем и склонны к окаянству

      дёргаться, лететь куда-то страстно,

      что, перемещаясь по пространству,

      время проживаем не напрасно.

      Чего-то кажется мне, Господи,

      (сужу я зряче, без поспешности),

      что рай – большой недолгий госпиталь

      по излечению безгрешности.

      По городской живя погоде,

      набит повадкой городской,

      я отношусь к живой природе

      с почтеньем, тактом и тоской.

      Бумагу, девственно пустую,

      не зря держу я под рукой,

      сейчас я чушь по ней густую

      пущу рифмованной строкой.

      Когда-то мчался на рысях

      я на своих на двух;

      теперь едва плетусь – иссяк

      и в них задора дух.

      Что делать с обузданием урода?

      Плюя на все укоры и сентенции,

      еврей, потенциальный враг народа,

      ничуть не расположен к импотенции.

      Мы понимали плохо смолоду,

      что зря удача не является:

      кто держит Господа за бороду,

      тот держит дьявола за яйца.

      Вполне, конечно, молодость права,

      что помнить об ушедших нет обычая,

      но даже загулявшая вдова —

      и та порою плачет для приличия.

      Когда я был совсем бедняк —

      а так оно порой бывало,

      то всё же не было и дня,

      чтоб я не выпил мало-мало.

      Поэты разных уровней, ступеней

      и звучностей – в одном ужасно схожи:

      пронзительность последних песнопений

      морозом отзывается по коже.

      Святые книги умолчали

      о важной вещи:

      и в малой мудрости печали —

      ничуть не меньше.

      Есть почему-то чувство кражи,

      когда разносится слушок

      о медицинской запродаже

      печёнок, почек и кишок.

      В любом горемычном событии

      со временем блекнет основа:

      его вспоминая в подпитии,

      находишь немало смешного.

      То на душе как будто гири,

      то вдруг опять она легка —

      везде тоска в подлунном мире

      течёт сквозь нас, как облака.

      Беженец, пришлый, чужак —

      могут прижиться в народе,

      только до смерти свежа

      память у них об исходе.

      Так безумна всеобщая спешка,

      словно жизни лежат на весах,

      и незримая Божья усмешка

      над кишеньем висит в небесах.

      Я главным образом от жажды

      страдал десятки дивных