Смерть Калибана. Повести. Анатолий Мусатов

      …хотя рассвет, едва заметным светлым мазком проявил на фоне неба низкие кровли свинарников, сетку голых ветвей за ними, Калибан, не открывая глаз, уже почувствовал его приближение. Он очень устал и саднившая, сбитая в кровь подмышками цепью кожа, не давала забыться хотя бы в полудрёме. За полчаса до рассвета Калибан в последний раз бросил своё измученное тело всем весом на цепь и окончательно понял бессмысленность этих попыток.

      Усталость пришла на смену ярости и гневу. Опустошенный, он опустился на мерзлую землю. Теперь люди предусмотрели всё. Он лежал и думал о том, что это, наверное, последнее испытание, уготованное ему судьбой в жизни. Неволя для существа, кем бы он ни был, в самой природе которого она не заложена, противоестественна и гибельна, есть разрушение личности и превращение в обнаженный, больной клубок первородных инстинктов. Всё это было бы так для любого, не будь существа столь различны между собой. Одного, слабого, жребий судьбы сминает без остатка, пожирая его индивидуальность и жажду свободы, оставляя взамен жалкую, ничтожную плоть, бывшую когда-то вместилищем свободной души! Сильный же, вырывая у судьбы даже в такие моменты возможность повелевать, сам избирает свою долю.

      Для Калибана не было никаких сомнений в том, что с ним произойдет дальше. Дни и ночи, сменяя друг друга, потянулись монотонной чередой, оставляя незаживающую рану в душе. По ночам он возобновлял свои яростные попытки вернуть утраченную свободу, к утру каждый раз приводя себя в полное изнеможение. Днём он лежал у стены, закрыв глаза и не обращая внимания на сновавших вокруг на почтительном удалении от него, людей. В первые дни собиралось много собиралось зевак, дивившихся его огромному росту и виду. Дети бросали в него палки и камни, науськивая собак и эти послушные, рабские создания, свирепо облаивали неподвижного, огромного вепря, боясь приблизиться к внушавшему им суеверный страх зверю. Два-три раза в день ему подвигали шестами пищу, но так как он отказывался принимать её, снова убирали и на следующий день повторялось тоже самое. Он пил только воду, несмотря на застойно-навозный запах от корыта, в котором ему её подавали.

      Калибан всегда ложился в ту сторону, где в недостижимой для него дали, синела полоска леса. Там была его жизнь, свобода, оттуда долетали до него густые, терпкие запахи леса и все они, сливаясь воедино, создавали в его мозгу образ утраченной воли. Находясь на привязи, он всегда туго натягивал цепь, будто хотел почувствовать этот предел, за которым, – вот-вот, исчезни он, – и его ждет свобода. Он постоянно хотел чувствовать её. Ему невыносимо было ощущать её мнимость и только туго, до предела натянутая цепь давала устойчивое ощущение, по крайней мере, видимости борьбы. Все остальные положения стали для него неприемлемыми, потому что та жажда свободы, понуждавшая его к действиям, грубо сдерживалась, едва он, забывшись, рвался вперёд, повинуясь инстинкту воли.

      Он часто видел человека, который, как ему казалось,