Иммигрантский Дневник. Николай Накропин
длинными очередями стреляли по оленям и ланям. Немецкая полиция не встревала в офицерское браконьерство – все равно бесполезно.
Некий рядовой Виноградов, ночью находясь на посту, вскарабкался на вишневое дерево и занялся сборкой чужого урожая. Представьте себе бюргера, сидящего дома на диване с бутылкой пива. Глянув в окно, в своем саду на фоне лунного диска он видит солдата в полном боевом вооружении, бронежилете, с противогазом и болтающейся на ремне каске. Как бы вы среагировали? Бюргер без колебаний принес воздушное ружье, выстрелил наугад в направлении блестящих белков глаз и силуэта пришельца. Попал ему в горло. Виноградов месяц отлежал в санчасти, что само по себе более чем здорово: халява, ничегонеделанье, докторская колбаса, симпатичные медсестры в белых халатиках, помимо чая приносящие в постель еще и свой девичий смех. А после выписки и официальной головомойки в батальонном штабе прапорщик Бахмет ему советовал:
– Ты подай на него в суд. Оформи на этого немца соответствующую бумагу и проверь, есть ли правда в немецких судах. Ты ж не хуже других. Будь как все!
Виноградов, пережевывая остатки пахнущей санчастью докторской колбасы, запивая кефиром, соглашался с Бахметом:
– Да, товарищ прапорщик. Подам в суд. Обязательно подам.
– Не бойся, сынок! – прапорщик лет на десять был старше Виноградова. – Покажи этому гаду ползучему принципиальность наших вооруженных сил! Ты ведь имел право пристрелить его без предупреждения, но не стал.
Ротный придурок Виноградов обратился в немецкие органы. День суда совпадал с дембелем. Получив ни много ни мало 4000 немецких марок «шмерценсгельд» – компенсации за причиненные ему моральную боль и физическое увечье, на зависть нам, долговязый Виноградов уехал в родную деревню богачом. В девяносто первом за такую сумму покупалась двухкомнатная квартира в Питере, а то и в Москве, не говоря уже о его родной деревне – купить ее можно было всю целиком, с лугами, лесами, полями, коровами и председателем колхоза. Небольшой шрам на горле – и псевдострадания в санчасти компенсировались с лихвой.
Уродливый чемодан мешал передвигаться. Как будто он набит свинцовыми кипятильниками. В полумраке читалась белая буква S на круглом зеленом щите. Что бы это значило? Сделав круг по словно вымершим улицам и убедившись, что место тут гиблое, вернулся назад к зданию. Мимо могла случайно проехать советская воинская машина и подбросить туда, куда хотелось меньше всего.
Я сел на единственную скамейку в зале вокзальчика. По сравнению с этим заледенелым полустанком, вокзал Франкфурта-на-Одере казался мегаполисом и средоточием всех благостей буржуазного мира. Единственный прохожий – спешащий мужик средних лет. И почему бы с ним не заговорить?
– Эй. Сорри. Э кюэстшэн.
Мужик обернулся и подошел ко мне.
– Йес? Вот ю вонт?
C наглостью и отчаянием –