Савва из Агасфера. Катерина Дорогова
на этого прокаженного, – шептались вокруг него. – Заразишься.
Агасфер угрюмо уставился в пустынный сумрак. «Проклятый»…
Мне тяжело давался этот текст, он требовал воскрешать в душе то же унижение, стыд, безнадежность. Лишь при сумерках я смел прикоснуться к Агасферу, ужаленному и отвергнутому. Для меня редкость писать о людях, которые мне не нравятся; Агасфера я ненавидел, но отчего-то не бросал работу. Выходило, что все крутится вокруг ненавидимых мною людей. Я живу с жалким, ничтожным человеком-легендой; пишу об отчаявшемся, безумном духе; мечтаю о гордом, свободном герое… Завел меня в болотистые леса, а сам залез на ветку и хихикает, чудовище. Я не сомневаюсь, ему весело наблюдать за мной, за моими скитаниями из парка в парк. Сам-то он наверняка сбежал, гордый герой: «Я смею воспользоваться свободой, в отличие от тебя, Савва. Ты застрял в себе, в коконах, и тебе нравится это».
Если бы я по-настоящему захотел, то без затруднений бы уехал, оставил университет, бежал бы без денег, в леса, лишь с палаткой и сумкой, наполненной консервами. Я не делаю этого из благоразумия, лишь осторожность – мой кокон. Притом, осторожность самая детская, когда из любопытства можешь высунуться в окно и усесться на подоконник. Во мне нет осторожности буржуазной – никогда не существовало. «Савва, ты премило оправдываешься. Полюбуйся лучше на огни». Зажглись фонари; теперь не увидишь низенького человека в залатанной дубленке, семенящего с чеплашкой к очередному фонарю, чтобы дать свет городу. Они вымерли и воплотились в воздухе. Я дышу и вдыхаю разложение их тел, их умершие мечты, горести, надежды. Они еще не могут почувствовать меня, как и я их, но отчего я могу понять их? Агасфер идет в сумерках, я иду в тиши ночной по улицам. Мне тяжело возвращаться домой, видеть лицо Ивы, такое благочестивое, мягкое. И я знаю, что тело ведет меня к нему, как делает день за днем, избегая неожиданностей.
Что, если я сейчас сверну, пройду три-четыре улицы, перейду дорогу, протиснусь меж частных домиков и выйду к конюшне, за которой находилась станция? Что, если я дождусь поезда и войду в него или попросту прицеплюсь сзади, как делал пару раз? Или, быть может, пройду чуть дальше по рельсам, и, услышав металлический дребезг и дрожь колесниц, аккуратно прилягу в черноту? Придется ли Иве платить, чтобы мое тело перенесли? Станет ли он хоронить меня или оставит в морге, как бездомного? Я могу, сейчас могу узнать это. Только бы заглушить чужой голос. Я способен закрыться на несколько минут и добежать до рельсов, тогда все закончится быстро, а я даже не очнусь. Нет, это слабо, жалко. Я бы мог вернуться к Иве, а на следующий день забрать из университета документы, послать рукопись в издательство и ждать. Проработать несколько месяцев, подкопить денег и уехать в никуда, быть может, в горы. Нет, слишком наивно, не бывает такой сказочности – но я не вижу черноты, только туман. Наверняка, если я заберу документы, то поспешу проститься