Дорога памяти. Софья Прокофьева
Со всеми картинами, старой мебелью и роялем.
В новом доме было много детей. Мы играли во дворе, окруженном старыми деревьями и полусгнившими сараями. Стоял непрерывный крик, смех, визг. Никто не боялся тогда пустить детей во двор.
Сейчас наш двор пуст. Только мертвое железное дыхание машин, не нашедших себе пристанища на улице.
Еще одна удача. В наш подъезд на шестой этаж въехал друг моих родителей и мой крестный Анатолий Николаевич Александров. Начались ежедневные встречи. Теперь, когда дядя Сеня и Анатолий Николаевич играли в четыре руки, мне уже открывались новые глубины классической музыки.
Тем временем Анатолий Николаевич и папа замыслили написать оперу «Бэла» по повести Лермонтова. Ведь папа был прекрасный литератор и поэт.
Опера «Бэла» была закончена и поставлена в филиале Большого театра.
После войны папа был приглашен на должность главного либреттиста Большого театра. Но об этом стоит рассказать поподробней, это необычная история, связанная с нашумевшей оперой Вано Мурадели «Великая дружба». Но об этом немного позже…
Конечно, для папы главным в его творчестве всегда оставалась живопись, в более трудные периоды – книжная графика. Но его постоянно привлекала также и теория живописи старых мастеров, процесс лессировки, трехслойный метод.
В молодости папа сам с увлечением писал в манере художников Возрождения. Больше всего его привлекала школа венецианцев.
К сожалению, в те годы он был беден, и ранние картины его сильно потемнели, потому что олифу он покупал по дешевке в керосиновой лавке, которая была тут же, рядышком, за углом. Я с удовольствием ходила с ним, темная лавка мне казалась таинственной пещерой. Низкий темный подвал, скользкие ступени и острый запах керосина.
Позднее папа написал большой теоретический труд «Секреты живописи старых мастеров». Эта книга до сих пор не имеет себе равных, уже и оттого, что он сам много писал в этой манере.
Еще раньше, в бытность нашу на Маросейке, папа получил письмо на серой бумаге без обратного адреса и подписи. Ему с благодарностью писали художники из далекого концлагеря. Лишенные возможности заниматься живописью, они от руки переписывали его книгу и передавали ее друг другу.
Тем временем в наш дом на Третьей Миусской продолжали въезжать именитые композиторы. В квартире под нами поселился молчаливый величественный Рейнгольд Морицевич Глиэр. Иногда я видела его дочь, узкую, какую-то плоскую, быструю. Помню ее длинные серьги с сапфирами.
Шум и дребезг доносились сверху. Выше этажом сочинял свою лихую музыку композитор Покрасс. Но это длилось недолго. Коротенький, кругленький, он бегом сбегал по ступеням. В соседнем подъезде жил его брат. Они недолго оставались в нашем доме. Исчезли, уехали, куда – не знаю.
Много лет спустя мне рассказали, что Сергей Сергеевич Прокофьев как-то прошелся по нашему дому, поморщился и сказал: «Здесь слишком шумно и много музыки». И наотрез отказался от предложенной ему квартиры.
Сергей Сергеевич переехал на