Гражданка дальше ручья. Букаракис
бы каюк. Но домофон разрывался отчаянным писком не зря; он удерживал дверь от непрошеных гостей отменно. Одновременно с писком было слышно, как соседи захлопывают форточки, давая возможность конфликту развиваться самим собой.
– Это что? – спросил я, потирая ладонью глаз.
– Это папа, – прошептала Борькина пассия. – Припёрся, нашёл меня… И брат мой с ним. Это он тебе глаз выбил.
Да уж. Оно и видно. Точнее не видно. Подбитый братом глаз не закрывался.
– Да фто же это такое. Перех фамой фвадьбой! – разорялся Добробаба.
Ему досталось поменьше, зато муки попранной гордости терзали его куда сильней.
– Выйди и скажи им об этом, – цинично предложила Борькина пассия. – Или спрячься.
Добробаба схватился за голову.
– Где спрятаться? Он везде нас найдёт.
Тогда я сказал:
– У Кактуса в Бернгардовке! Знаешь Кактуса? Я туда сейчас еду.
– Бефда? Фалеко! Гофится, – прохрипел Борька и кинулся одеваться.
Индейцы в моей голове затанцевали вокруг костра и запели похоронную песню.
– Что бы такого одеть? – задумчиво спросила Добробабова баба.
Я оглядел её от лаковых туфлей на каблуке до взбитой пряди на причёске. Поморщился. Вспомнил, как она недавно оглядывала мой внешний вид и решил никого не жалеть – сделал мат сразу тремя конями:
– Всё с себя снять! Надеть резиновые сапоги! Взять с вешалки ватник!
Борькина пассия презрительно фыркнула.
– Быстро, – заорал я. – Быстро как слон чихает. Знаешь, как слон чихает, Бобо?
Бочини не знал.
– Один говорит ящики, второй ящики, третий потащили. Ну-ка вместе. Ящики! Хрящики! Потащили!!!
– Яффики, – пискнул Борька.
Нам удалось выскочить из окна как раз, когда был выломан домофон у двери; та с шумом захлопнулась.
– Скажи Острый Клык, а искать тебя предки не будут? – на всякий случай уточнил я и помог Добробабе подняться с асфальта.
– Нет, – сказал Добробаба, запахивая халат – Ффе на дафе… Вефь день…
Я почувствовал, как клешня моя скалится. Ну, да, быть Берде. То есть беде… Когда речь заходит о мести, я становлюсь коварен как барракуда. Я становлюсь коварнее, чем любой комсомольский карьерист – и скоро все об этом узнают.
Никто не имеет право меня предавать. А ведь ты предал не только меня, Добробаба… Ты предал идеалы металла, променяв их на бабу в лаковых туфлях. За это и получай. От меня и от всех тех, кого ты всю жизнь обманывал.
Итак, вперёд. Ящики, хрящики, потащили.
Бряк распадается
Пискарёвка погрузилась в темноту. Голубые бусины фонарей бросали отражение на платформы залитые лужами. Мелькавшие за окном избушки озаряла тёмно-красная, брусничного цвета луна. Приличного народу в электричке не наблюдалось. Те, кто сидел здесь, либо ездили по грибы, либо проживали непосредственно в самой электричке.
Борькина пассия откровенно скучала, набросив поверх себя ватник. Она курила, никого не стесняясь, а пепел бросала