Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах. Коллектив авторов
с 1938 года в армии и не знает, где его семья. Третьего не спрашивал, но он самый молодой и неразвитый из четверых. Вид у них у всех усталый – настоящие фронтовики. Быстро прошли 5 часов. Смеркалось. Дул сильный ветер. Мы стояли на высокой насыпи у станции, когда подходил поезд. Последние секунды, нацеловались и расстались. Увидимся ли? Только защемило грудь.
Вчера после обеда – звонок. Из редакции сообщили, что меня ждет Баранов. Я пулей – «наверх», взял увольнительную и через две минуты после девятимесячной разлуки мы крепко жмем друг другу руки. Он выглядит лучше, чем до войны, тем более после последней встречи в июне. Одет, как и я, в фуфайку. Настроение неопределенное. Я кратко рассказал о своей жизни. ‹…›
При проверке у него отобрали военный билет, так как была просрочена бронь. Это его сильно удручало. Я ему дал соответствующий совет, за который он ухватился и сразу же повеселел. Боится оказаться на фронте! Поехали ко мне. Я сварил обед. Показал стихи, написанные и напечатанные, он дал соответствующую критику. Пробыл у меня до семи часов, обещал быть сегодня, но не заехал. Оно и кстати. ‹…› С утра писал стихи и прорабатывал «Маяковский в РОСТА». ‹…›
24 марта 1943 года
Боже мой! Как летит время! Скоро конец марта. Весна. Настоящая весна. Работы по горло. Чуть не влип в неприятную историю на работе, еле выпутался. Ответственность большая, [работа]сложная, помощников нет, за всем следи сам. На участке тяжелый воздух и ослепительный свет от электросварки, устают глаза, тяжелеет голова. К вечеру задыхаешься.
Черчилль уже заговаривает о [19]44-м годе. Его речь произвела удручающее впечатление. Артисты эти англичане и американцы! Наши люди устали, очень устали, и их подобные выступления англо-американских плутократов приводят в бешенство.
Весна на редкость дружная, ранняя, солнечная. Немцы начали контрнаступление. Идут кровопролитные бои.
В Ленинграде жизнь улучшается. Дистрофиков стало меньше.
В воскресенье утром заезжал Василий. Пробыл у меня с бойцами часа два, вскипятили чай, сварили суп, рассказал о положении на фронте, прелестях жизни в доме отдыха, о змеях, о Гитлере. Всем надоела война. После чая проводил их до Кушелевки.
Вчера звонил Зимбули. Он в субботу приезжал ко мне. Рассказал о жизни на Большой земле, о покое в тылу, о жизни впроголодь, о заставах на Ладоге, своих делах и делишках. Я его помучил изрядно своими стихами, кольнул его сердце. Нанес пощечину самолюбию, пытался оторвать его от косности. Началась тревога. Он пошел пешком. В воскресенье поехал в редакцию «Заводской правды», через час вместе с Ниной Левинберг пошли смотреть «Партизаны в степях Украины». В середине фильма объявили тревогу. Зашел к Нине Поль. Она не смогла меня принять. Забежал на Моховую. У ворот дома меня окликнули:
– Куда?
– В квартиру 50, там никто не живет, и там временно должен жить Чистяков.
– Чистяков уже на том свете.
Мне подробно рассказали о его трагической смерти. Пошел на улицу Каляева. Виктор был дома. В этот день, 21 марта, у Венедикта день рождения, я днем послал ему телеграмму в Казахстан,