Театр «Глобус». Роман. Андрей Гальцев
чего висело с тем или иным провисом: кабель-ТВ, кабель-банк; кабель-клиника, провода обратной связи (для торговых заявок); кабель приятных и лечебных ароматов и прочее. Также на стенах и крышах торчат приёмные тарелки – уши зданий, блюда для манны небесной.
Над домами пролетел маленький частный вертолёт, раскрашенный под осу. «Скоро неба не увидишь», – проворчал Крат.
Приближаясь к жилищу Дола, он всё больше волновался, вспоминая странный голос товарища.
На стене подъезда долгие годы выцветают слова, написанные красным фломастером. «Курим, пьём и материмся и собой за то гордимся». Дол не признавался в том, что это его стихосложение. В подъезде пахло детством – кошачьей мочой с прибавкой человеческой. Кажется, эхо вот-вот вернёт их голоса и прыжки по ступеням. Бабушка-самогонщица с первого этажа недавно всё-таки умерла. Дол тогда заплакал и назвал её второй матерью, которая вспоила его более правильным молоком. От её пойла у самых крепких людей ныла печень, в глазах стоял туман и язык произносил не то, что хотел сказать хозяин языка, однако всё это есть «ничтожная чепуха по меркам нашего героического времени», – так сказал Дол в поминальном слове. Взрослый Дол заходил в родной подъезд не к матери, а к этой женщине с опухшими ногами, которая никогда не покидала свою квартиру, если не считать последнего выноса.
С той стороны тихие, сторожкие шаги принесли кого-то к двери, и оттуда в глазок упёрся глаз – нечто новое, подумал Крат. Отворил ему Дол сначала узенько, высунулся бледным испуганным лицом, как бы лишь глазом, и глянул по сторонам.
– Кто там пришёл? – крикнула из кухни Зинаида Ивановна.
Её голос отменял прошедшие тридцать лет, правда, в нём появилась шершавость, но интонация, в которой смешались досада и любопытство, сохранилась. Дол побежал к ней и громко зашептал: «Прошу не орать! Ты можешь говорить вполголоса?» Она спросила, от кого он прячется, на что Дол промолчал и, ступая на длинных ногах, как по тонкому льду, вернулся из кухни. Крат едва узнавал его. Если бы у Дола имелся старший, психически нездоровый брат, так это был бы он. Дол прижал палец к усохшим губам и сделал глазами знак, дескать, готовься к худшему, к большой опасности. Он встретил товарища, как подпольщик подпольщика.
В этой комнате всё осталось по-прежнему, и всё-таки всё изменилось, а именно состарилось. Крат положил в угол узел с пожитками и сел на диван. В обивке дивана когда-то цвели яркие, обещательные цветочки; нынче их надо было отыскивать.
– Что с тобой? – Крат обернулся к другу.
– Тихо! – Дол трясся.
– Да хватит убиваться! Говори, что случилось.
– За мной следят, хотят убить, – не сразу ответил Дол, и, присев на корточки, посмотрел в окно из-за шторы, затем приподнялся и сквозь алоэ глянул на дно улицы.
Его лоб покрыла испарина. Было видно, что он страдает.
– Ты настоящий друг, раз не испугался прийти, – прошептал дрожащими губами.
– Погоди дрожать. С чего ты взял, что тебя хотят убить? – раздражался Крат.
– Тише!