Клуб свекровей. Надежда Нелидова
на мысок.
Но, когда все разошлись, не удержался, тайно приобрёл тяжёленький томик: на синем бархатном фоне её фамилия большими золотыми буквами. Она уже могла себе позволить – одну фамилию. Все эти дизайнерские картинки на обложках так простят, удешевляют, опошляют…
– О, сам Пётр Афанасьич, для которого не существует авторитетов! – поэтесса Гжельчик шла из туалета, держа на весу ручки, с которых капала вода: воздушное полотенце не работало. Соврал:
– Увы, не для себя. Родственница, фанатка Крамской, слёзно просила.
Ночью читал. Не понимал: как, как расставлены обычные 33 буквы алфавита, что заставляют задыхаться|и запускать пальцы в волосы: «Ах, чёрт!» Полная рыхлая баба в каменных цацках, в кофте, похожей на самотканый половик… Откуда в ней?! Вот так же заставляют полмира восхищаться и плакать Чайковский, Моцарт, Бах – 7 своевольно раскиданными нотами…
Пора взглянуть на себя трезво: к шестидесяти годам ни известности, ни читателей, ни денег. Графоман. Графоман непробиваемый, страстный, токующий как тетерев на тяге, графоман в квадрате, графоман в кубе. Как больно, как горько, как до слёз сладко признавать свой поражение. Для этого тоже надо иметь мужество. Ворошил кочергой в печурке не желавшие заняться страницы начатого романа, на окаменевшем лице плясали блики от огня. Вот так же непонятый людьми, высмеянный, отвергнутый Гоголь плакал, сжигая второй том «Мёртвых душ».
По опыту знал, что максимум через неделю морок, наваждение от прочитанного шедвера рассеется, и он ревниво вынет уцелевшие черновики: ну есть же зёрна таланта. Жемчужины есть, находки. У Крамской своё, у него своё.
Пошёл сварить кофе. Посреди кухни сидела жена на табурете. Думала, что никто не видит, тяжёлые руки опущены, уголки рта обвисли обиженно, как у девочки. Бордовые от свеклы распухшие пальцы сжимаются и разжимаются – артрит.
И он в том числе приложил руку, чтобы из смешливой круглолицей девочки сотворить этот грузный холм на табурете. А впереди годы и десятилетия, и, хочешь-не хочешь – вместе стареть и идти к выходу – может, ослепительному, как вспышка, что зальёт мозг кипятком, может, чёрной ледяной воронке. Никто не знает.
Положил ей руку на плечо. Она никак не среагировала: всё равно.
– Муза, давай обвенчаемся.
Да, вот такое имя, будто в насмешку, носила жена, Муза Савельевна. Растянула дряблые губы:
– Босиком по траве?
Подняла тусклые, как вымоченные, как полувытекшие глаза. Нет, не насмехается, тоже бесконечно устала.
– Почему по траве. Закажем такси, белое. У тебя платье есть воздушное, на чехле, помнишь, дети подарили на хрустальную свадьбу.
– Не влезу.
– Расставишь швы, складки выпустишь, у тебя же руки золотые.
– Руки у меня свекольные. А помнишь, какие были?
Помнит ли? Стоял на коленях, целовал их, рассматривал: нежные, пухлые, узенькие к кончикам,