1794. Никлас Натт-о-Даг
неведомые насекомые – выматывающий душу, бессмысленный и зловещий пульс душной тропической ночи. Рабам запрещено покидать свои жилища после наступления темноты, но, кажется, они не особенно соблюдают этот запрет. Кто разглядит их в ночном мраке, к тому же они избегают улиц, где патрулирует ночная стража. Но и те, что остаются в своих жалких бараках, не спят. Они поют. Поют дикие, печальные песни. Ритм волнующ и прекрасен до дрожи, но лад непривычен, а слов не понимает даже Фальберг. Наверное, вспоминают родину, которую им никогда не суждено увидеть. А мне? Суждено ли мне увидеть родину? Брат… старший брат погиб. Я стараюсь горевать, но получается плохо. Мы никогда не были близки. Пытаюсь представить его лицо, но перед глазами то и дело возникает Линнея Шарлотта, и тоска становится настолько невыносимой, что из груди невольно вырывается глухой стон.
11
Густавию будит пушечный выстрел на холме – ровно в пять утра. Юхан Аксель проворно вскакивает, расталкивает меня, мы наскоро умываемся и седлаем купленных накануне лошадок. Лошадки на вид так себе – тощие, унылые, но продавец заверил моего кузена: выносливей скотины не найдете. Рабы уже за работой, должно быть, их подняли еще до рассвета. Некоторые едят что-то на ходу. Мне немного стыдно за наш завтрак: свежеиспеченный хлеб, терпко пахнущая морем рыба из поставленных на ночь и только что выбранных сетей, фрукты и крепкий кофе. Рабы же едят всегда одно и то же: шведскую селедку. Удивительно: эта ржавая селедка – самый дешевый продукт на острове, хоть ее и приволокли в бочках за тридевять земель. Едят без ложек, руками – достают из калебасов[13] разваливающиеся тушки. Вонь отвратительная; селедка, несмотря на крепчайший засол, заметно протухла. Вечером им дают ковш жидкой каши из смешанной с водой муки. Работа постепенно высасывает из них жизнь; питание явно несоразмерно тяжести труда.
В гавани все кипит: полным ходом разгружают прибывшие накануне суда. Мешки с бананами, табаком, бочки с ромом и питьевой водой, которой здесь, на Бартелеми, всегда не хватает – пресной воды, если не считать редких ливней, на острове нет.
Мы оставили за собой последние дома Густавии, поднялись по холму, и я впервые увидел наш остров. Город окружен частым и колючим кустарником, слишком частым и слишком колючим, чтобы через него пробиться. Есть только два или три охраняемых прохода. А за кустами, насколько хватает глаз, – рыжая, усыпанная серыми камнями земля. Никак не могу назвать пейзаж чересчур гостеприимным.
Юхан Аксель наверняка знал о выволочке, которую я получил от губернатора. Несомненное тому подтверждение: он даже не спросил, почему я решил составить ему компанию. Но, как мне показалось, кузен выжидал. Хотел, чтобы разговор этот начал именно я, а не он. Кстати, такое желание было и у меня; возникло чувство, что даже воздух между нами сделался густ и несвеж.
– Ты уже слышал?
Он молча кивнул.
– И как считаешь? Правильно я поступил?
Юхан Аксель посмотрел на меня странным взглядом. Я даже
Сосуд из бутылочной тыквы, так называемой лагенарии.