Союз и Довлатов (подробно и приблизительно). Михаил Хлебников
«осознавая непроходимость» «перевернутой Федры», отсылает ее в журнал «Юность», в котором она «попалась на глаза Василию Аксенову». Благодаря рекомендации последнего «непроходимый роман» прошел и был напечатан в журнале. К факту публикации я еще вернусь, а теперь поговорим о самом романе.
Уже название «Смотрите, кто пришел!» вызывает некоторые ассоциации. Оно хорошо сцепляется с названиями других популярных книг того времени: «Будь здоров, школяр!» Окуджавы, «До свиданья, мальчики!» Балтера. Разумеется, это не главное, но следование «духу времени» тоже о чем-то говорит. Что касается содержания романа, то его можно определить как аккуратное копирование всех приемов и тем «молодежной прозы». Я говорил о непременной иронии, которая не всегда была удачной. Открываем роман:
Утром дворник вынес из подворотни поднятую вверх метлу и три раза ударил ею об асфальт. А потом вышел я.
– Да здравствует король! – сказал я негромко сам о себе.
– Привет-привет, – ответил дворник.
К герою на мотороллере подкатывает его друг Толя, и они отправляются на работу:
Толя ехал очень быстро, и лицо у него было такое плоское, будто он уже обо что-то стукнулся.
– У тебя лицо необтекаемое, – сказал я, садясь сзади. – Ты нагнись, а то с таким необтекаемым лицом тебя всякий обгонит.
Есть тут попытка иронии? Наверное, да. Удачна она? Точно нет. К тому же не совсем понятно: в какой момент герой усаживается на мотороллер друга, если «Толя ехал очень быстро с плоским лицом».
Не будем придираться. Потому что дальше – хуже. Олег, так зовут героя, приезжает на работу. Он трудится чертежником в каком-то конструкторском бюро, и заводские цеха также не являются «его миром». Усевшись за рабочий стол, Олег начинает размышлять: размеренно, драматично и словесно обильно:
Как пусто мне было, нехорошо и обидно и ничего не хотелось. Будто меня откуда-то выгнали, откуда-то, куда я и сам бы не пошел, но оттого, что выгнали, было обидно.
Со мной и раньше такое бывало, и я этого очень боялся, потому что я тогда что угодно мог сделать, какую угодно подлость или глупость, и ничуть бы не переживал.
Из гуманных соображений прерву «внутренний монолог» и спрошу читателя, узнал ли он первоисточник. Если нет, еще отрывок, после которого сомнению нет места:
Я стал думать, чего бы мне захотеть. Вот, например, я сижу с гитарой на берегу, что-то пою для себя, а со всех сторон ко мне подходят люди, усаживаются на траву, стоят, обнявшись, покачиваются, по реке подплывают на лодках и поднимают мокрые весла, а я ничего не замечаю и пою сам для себя.
Да-да: «На черта мне их аплодисменты? Они всегда не тому хлопают, чему надо. Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там играл». Смотрите, кто пришел – Холден Колфилд собственной персоной. Ефимов оговаривает, что в то время испытывал влияние Сэлинджера: «от первого лица, с наивной искренностью, с ранимостью, с поисками душевной близости