Ночь огня. Решад Нури Гюнтекин
принес стаканы, и врач Селим, который, казалось, только что осуждал каймакама, не стал отказываться.
– Да ты куришь!
– Курю, господин.
– Жаль, не стоило привыкать…
По правде говоря, я не привык к сигаретам. С момента отъезда из Стамбула я выкурил всего три-четыре пачки, и сейчас от дыма у меня першило в горле. Но с этим приходилось мириться. Ведь как без сигареты показать, что я – политический преступник, гроза большого государства, а не юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло?
Мы сидели, глядя на развалюху с покосившейся печной трубой, разрушенными стенами и на дорогу перед ней.
Хотя улица в этот час была совершенно пуста, каймакам, наливая себе стакан ракы[10], пригибался к полу. Селим-бей каждый раз сердился:
– На воре и шапка горит, – говорил он.
Каймакам глубоко вздыхал:
– Здесь не только стены имеют уши, здесь у ночи есть глаза, – оправдывался он. – Со всех сторон плетут интриги да сеют смуту. Если увидят, что я выпил стаканчик, завтра будут болтать: «Каймакама несли домой на руках, как мешок»… Будь я тут один, я бы и глазом не моргнул, но сейчас все иначе: «В развалинах дома родное семейство мое»[11].
Впрочем, после третьего стакана каймакам уже не задумывался о своем семействе, а как раз наоборот, изводил его колкими, язвительными фразами.
Когда же у него вырвалось слово, которое негоже говорить при детях, каймакам сказал:
– Кемаль-бей, сынок, ты уже взрослый мужчина, если не по возрасту, то по статусу… Так что я не стану понапрасну лицемерить…
Выпив последний стакан, каймакам пришел в необычайное возбуждение. Хотя было прохладно и сыро, он расстегнул ворот и, подняв голову к звездам, начал читать какие-то непонятные стихи со странным ритмом. Затем со слезами на глазах он повернулся ко мне и, ударяя себя кулаком в грудь, произнес:
– Ах, сынок, каков же этот твой тезка… Он был подобен неземному существу, которое, гуляя по Млечному Пути, случайно соскользнуло в наш мир. И не спрашивай, кто он такой… я все равно не скажу… К тому же, как каймакам, я не имею права произносить его имени, сынок, Кемаль Мурат-бей… Я буду часто читать тебе его стихи. Но имени не скажу ни при каких условиях…
Я улыбнулся:
– Наверное, вы говорите о Намыке Кемале?
Собственно, я знал это.
Каймакам испугался и прямо-таки накинулся на меня с упреками:
– Что за слова? Как у тебя язык поворачивается?.. Чтобы я больше такого не слышал…
Страх каймакама был неподдельным. У него вдруг испортилось настроение, и стихов он больше не читал.
Мне же не казалось, что мысль, подобно злому духу, становится опасной лишь тогда, когда обретает словесную оболочку. Я был не в том возрасте.
Стояла такая тишина, что в паузах между фразами мы слышали, как потрескивает лампа в подвесном фонаре, как капает вода с тряпок, развешанных на веревке для просушки.
Доктор верно отметил: дворик походил на свалку. В одном углу виднелось нагромождение газовых баллонов и пустых бутылок. Вокруг валялась разбросанная овощная кожура, которая выпала из помойного
Крепкий алкогольный напиток.
Цитата из стихотворения турецкого поэта XIX в. Ашика Дертли.