Год ведьмовства. Алексис Хендерсон
в то же мгновение отскочила от раковины и, врезавшись в ванну, упала на пол. Вскочив на ноги, она выбежала из умывальной и взмахнула по железной лестнице вверх, в свою спальню на чердаке, ногой захлопнув за собой дверь.
Она сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Иммануэль прижала к лицу дрожащие ладони и зажмурилась, как будто темнота могла сдержать наплыв воспоминаний. Но Иммануэль была не в силах забыть тех женщин в лесу. И, что еще хуже, она не знала, хочет ли забывать. Ведь если бы хотела, то наверняка отвернулась бы от греха и выдала дневник. Или, еще лучше, бросила его в каминное пламя и сожгла дотла. Но она этого не сделала. Она не могла. Она скорее согласилась бы на прикосновение раскаленной кочерги, лишь бы не видеть, как то немногое, что оставалось у нее от матери, обращается в прах.
Но ведьмы, передавшие ей дневник, и их злые козни были совершенно другим делом. Она отказывалась подпадать под их тлетворное влияние, как это случилось с ее матерью. Так просто она не отвернется от своей веры. Она решила, что сохранит дневник, хотя бы в напоминание о том, до чего может довести грех человека, который достаточно слаб, чтобы поддаться ему.
Отняв ладони от лица, Иммануэль увидела платье, разложенное в изножье своей кровати – то самое, в котором она ходила на церемонию печати Джудит. Оно было выцветшего соболиного цвета, с тонкой юбкой, длинными рукавами-фонариками и рядом ржавых медных пуговиц, которые заканчивались под самой грудью. Детское платье, больше уместное для девочки возраста Глории, нежели Иммануэль.
Она вздохнула. Ничего не поделаешь. Уж наверное, она не могла надеть свой обычный субботний наряд, слишком повседневный для такого важного события. Но тут она вспомнила портрет матери, который нашла несколькими днями ранее под обложкой ее дневника. Рисунок, на котором Мириам стоит на опушке запретного леса.
Иммануэль опустилась на колени перед сундуком для приданого и принялась рыться в своих сокровищах. По большей части это были просто памятные вещицы, одеяла и ленты, засушенные букетики и прочие безделицы, накопившиеся у нее за годы. Ничего столь же ценного, как дневник, ничего запрещенного. Но на дне сундука, завернутое в пергаментную бумагу, лежало платье ее матери, то самое, в котором она была изображена на портрете.
Ничем не примечательное, оно не могло сравниться с тем, какое наденет на церемонию Лия, но это было добротное субботнее платье винного цвета с медными пуговицами под горло. В редкие случаи, когда Иммануэль примеряла его – в своей комнате на чердаке, после того, как вся семья отходила ко сну, – она казалась себе достойной, и даже красивой, как девушки, которых она часто видела на рынке, слонявшимися по магазинам в перчатках и шелковых шалях.
Сняв ночнушку, она натянула на себя платье. Оно сидело на ней не идеально, слишком широкое в талии, а в бедрах, напротив, обтянувшее туже, чем одобрила бы Марта, но все равно оно было ей больше впору, чем обноски Анны, и выглядело не в пример лучше. К тому же юбки платья спадали до самой земли и запросто прятали